Андрей прав – каждый из них был открыт этому миру, как дверь покинутого хозяевами жилища. Заходи, кто хочет. Тем более, они не собирались задерживаться долго на одном месте.

Если библией Женьки была… Библия, то библией Андрея считалась «Исповедь» Льва Толстого. Он утверждал, что прочитал ее тридцать два раза.

– Почему именно тридцать два?

– А так получилось.

– Ну значит осталось сделать это еще раз.

– В смысле?

– Я так понимаю, каждое прочтение – это жизнь заново, ты ведь для этого штудировал «Исповедь» столько раз?

– Может быть.

– Тогда прочти в тридцать третий и сравняйся с главным героем человечества, столь любимого Женькой.

– Ты прав, каждый раз я открывал в себе что-то новое, как будто чувствовал себя другим, да и воспринимал текст иначе.

Игорь вспоминал этот диалог с Андреем и рассуждал, смог бы он с таким же терпением пихать в себя Толстого, еще и столько раз. Шопенгауэр и Ницше, Маркиз де Сад и Шпенглер, да кто угодно, но Толстой… Для Игоря он был слишком занудным.

«Если верить Андрею, эта… ладно, назову ее с большой буквы, но только из уважения к приятелю, – Исповедь, перевернула всю его жизнь», – так рассказывал Игорь Наде, когда начал ее знакомить с компанией. И теперь он то и дело предлагал всем заумные цитаты оттуда, как казалось Игорю, чуть ли не в обязательном порядке. Забавно все это выглядело. В качестве основного блюда и на первое подавалась «Исповедь», на десерт – Библия. Попытки Игоря с Надей втиснуть в меню, например, Ницше, были не всегда удачными. Но ребята не особо огорчались. Авторитет Андрея неоспорим, к Женьке относились снисходительно. Каждый в группе занял свою нишу, Игорю было комфортно, в ней он чувствовал себя значительней, чем в одиночку. Вот если бы Андрей пореже цитировал своего Льва: «…жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать…» – ну и что-то там еще в этом роде. Что здесь такого, что должно изменить нутро? Андрей говорил, что его нутро преобразилось. «Каждому заходит то, что по его душе». Это все, что он сказал Андрею. Ну, а цитаты, которые товарищ знал почти наизусть, вызывали у них с Надей скорее скепсис, чем благоговение, каковое лезло из Андрея. Его он преподносил как повод прочитать «Исповедь» и побороться с ним в почитании мастера. Только получалось наоборот: слова Андрея про первое знакомство с текстом им с Надей были смешны. Ну, типа перевернуло. Ладно бы дело ограничивалось цитированием. И почему люди считают своей главной задачей убедить других согласиться с ними во что бы то ни стало? Пришлось сказать другу в глаза, чтобы брал пример со спортсмена.

Все же книга напугала Игоря, хотя он не признался в этом никому. На вопрос Андрея: «Что скажешь?» – отшутился, что выбирает второй путь. Это мысль из произведения, чтобы не подумали, будто парень пренебрег чтением. Конечно, больше всего он хотел подыграть Андрею.

– С каких пор ты стал эпикурейцем? – усомнился Андрей. Игорь пожал плечами, но про себя согласился: если по-честному, то ему по душе четвертый – путь слабости. Потому что с момента прочтения книги не было ни одного дня, чтобы он не переставал рассуждать о неизбежности смерти. Как будто влез в шкуру Толстого и теперь только и думал, что проживет жизнь бессмысленно, без понимания, можно ли это изменить. А от такого осознания страх неминуемости кончины был еще ужаснее. Теперь каждый день перед молодым человеком представали картины, одна «краше» другой: вот он в золоченом гробу или в простом, обитом черно-красным ситцем; а вот во фраке с бабочкой и в черной сорочке с белым галстуком; или же в костюме, в камуфляже цвета хаки. Словом, он воображал себя, особенно перед сном, на смертном одре в разных вариациях. Игоря охватывал ужас не только от предстоящего умирания, но и от полного осознания факта своей никчемности, ненужности, бессмысленности прожитых лет.