Ветка Вятка Иван Бураков

Посвящается памяти Юрия и Валерия Александровичей Бураковых

– Алло! Василий? А Тарас у тебя в повести – это я что ли?

– Вась! В-а-а-а-сь! Серёгу в своём рассказе ты с меня срисовал?

– Платон Платоныч – это я, небось?!

– Друзья мои. Вы увидели себя в моей книге? Не забывайте, книга художественная, а значит и персонажи в ней, прошедшие сквозь призму моего сознания. Вымышленные. Если вы себя в них узнаёте, то, несомненно, в вашей голове они таковыми и являются. Но только в вашей голове. На самом же деле сходство случайное. Да-да.

Если вам понравится книга, или не дай Бог, книга не понравится – пишите.

Адрес электронной почты: dovolny@inbox.ru

Сайт: dovolny.info

Приятного чтения друзья!

Внимательного прочтения товарищи!

«Не говори мне о любви, на этом делают рубли»

Ю.Г.

Поговорим про девяностые? – Тсс! – Почему, нет? – Тссссс!!! Немного мыслей и рассуждений, отвечающих на вопрос «почему нет?»

– А почему бы нам с вами не озвучить пары слов о 1990-х годах?

– Что ты! Что ты! – тут же зашикают на тебя из-под дивана, из-под кресел, из солонок и перечниц и ещё, Бог знает, откуда.

Это табуированное предложение.

Моей дурной голове, однако ж, доводилось его озвучивать, да ещё в той среде, в которой обычно не принято такое высказывать, а если и высказываются, то разговор на эту тему не портит нервную систему, а сводится лишь к ностальгической музыке, романтическим мотивам и вздохам о том «сколько свободы нам удалось тогда проглотить».

– Про девяностые? Чего о них говорить то? – скажет тебе на твоё предложение один.

– Пошёл в ж…! – ответит другая, затем добавит, – там было моё прекрасное детство.

– Мне тогда жилось лучше, чем теперь, – разоткровенничается третий, – я чувствовал себя безопаснее.

И всё! Больше они ничего не скажут.

Не скажут они про перестройку и её последствия, которые бурным потоком захлестнули всех, от мала до велика. Не скажут они про вооруженные конфликты на территории бывшего СССР, в которых погибли сотни тысяч наших с вами соотечественников. Не скажут они про то, как танки выезжали на набережную в центре Москвы и стреляли по Белому дому. Не скажут они про то, как «скакал» и «обваливался» рубль, погружая всё вокруг в пучину безденежья. Не скажут они про то, как бо́льшая часть народа в одночасье остался ни с чем.

Подобные события перечислять можно ещё долго, да бесполезное это занятие. Единственно, чего можно от них добиться в ответ – общих фраз про «так было надо» или про «не вписались в «рыночек».

Вы думаете из них никто ничего не помнит или не знает про девяностые? Конечно помнят, конечно знают и всё понимают. Просто это клад. Их клад.

Они спрятали, закопали эти знания, так как история день за днём показывает и им, и нам с вами, что всё произошедшее в девяностые годы ужасно, а ужас нужно забыть, или лучше заменить другим ужасом, «байка-совковым», например, чтобы он не бил по ним.

– Ну что ж, товарищ и друг Панкратий, берём лопаты?

– Зачем? – поднимет в удивлении на меня глаза Панкратий.

– Будем клад откапывать.

город Москва

Февраль 2021 год.

«Практически ничего не изменилось за исключением того, что стало во дворах теперь… Во дворах можно жить… самому и с детьми, с кем угодно. Когда я рос это всё только разрушалось. Была хоккейная коробка – бах, не стало хоккейной коробки. Мне было восемь лет. Я хорошо помню. Меня мама поставила на коньки, я, давай, кататься. И мог прийти на хоккейную коробку, включить на ней сам свет. Она освещается. Местные жители всё… Следят за льдом… туда-сюда. И вот, с годами, с середины восьмидесятых… с конца уже. И до середины девяностых я прям отчётливо помню эту просто деградацию всеобщую. Как люди становятся… сначала перестают здороваться друг с другом, потом перестают знать кто вокруг тебя живёт, двери эти многочисленные железные появляются везде вообще повсеместно. Вчерашний одноклассник вдруг резко облател и вот это вот: «Слышь б....» вот это начинается. В смысле?! Ты что творишь?! Это было повально».

Андрей «К.И.Т.» Чернышов

«Одно дело, что я собирал все эти побасенки. Они были… знаешь… я хотел назвать «Сказки Гриши Выпряжкина», но это всё бы свелось дело к каким-то сказкам, побасенкам, вот, а на самом деле то вся история про катастрофу русской жизни, русской, вот этой, сельской глубинки, которая просто летит в тартарары, и уже мы потеряли точку невозврата, по-моему, по многим вопросам уже прошли. Вот про это же это всё».

Игорь Растеряев

«Книга эта «Ла Чанку» Гойтисоло напоминает».

R.T.

Я помню себя маленьким четырёхлетним мальчиком, что ползает по полу комнаты, собирая железную дорогу с тем самым красным паровозиком, что ключом сбоку заводился. Там были ещё два грузовых пластмассовых полувагона, деревья и переезд с шлагбаумом, будкой, станционным смотрителем и семафором. Не удивляйтесь. Я человека и предметы поставил в единый ряд – всё это игрушки же.

Игра увлекает меня с головой. Я в омут нырнул. Железнодорожное полотно пролегает по пространству комнаты мимо стула, под ножками стола, мимо книг, разухлябистой стопкой сложенных в углу, и оканчивается у подножья горы-шкафа с стеклянными антресолями. Поезд прибыл на конечную станцию. Путешествию амба. Я смотрю на шкаф снизу-вверх, а водоворот времени раскручивает свою невидимую воронку, сначала медленно, затем сильней, ещё сильней.

Как заклинания звучат в голове слова: «Время меняет меня день ото дня», меняется и само время и вот я уже ползаю под кустами чёрной смородины у нас в саду, что под окном раскинулся. Кусты смородины кажутся мне густыми огромными. Есть ещё красная, но она кислит, а вот эта чёрная, сладкая-сладкая – язык проглотишь. Поэтому ползаю я именно под ней. Одну ягоду кладу в рот, остальную горстку ссыпаю в пластмассовое ведро, и опять, две в рот – остальные в ведро. Стараюсь не шуметь, дабы волшебство разгорающегося сказочного утра не вспугнуть. Ветки изогнулись в причудливых формах и будто искусственно, но на самом деле искусно подсвечиваются проснувшимся солнцем. Я от восхищения открываю рот и в этот самый миг на одну из них садится птичка. Маленькая такая серая птичка. На голове пёрышки взъерошены хохолком, будто обладательница их об подушку ночью примяла.

«Фьюти-фьють», – что-то пытается она мне сообщить, – «фитти-фьють».

Вертит кукольной головкой. На шарнирах она у неё что ли? Я ещё сильней открываю рот. Восхищение, нет, это так не зовётся. Что-то другое. Живое существо, маленькое, сказочное, глядит на меня чёрными бусинками глаз. Я осторожно протягиваю руку к птичке. Нет-нет, не для того чтобы сделать ей что-то плохое. Скорее это замена восторженному вздоху: «Ха!». Но движение даже не успевает нормально начаться, как птичка взмахивает своими резвыми маленькими крылышками и нет её, пропала. Лишь ветка слегка покачивается, указывая на то, что мне всё это не почудилось, а было взаправду. Куда полетела эта волшебная птица? Где приземлится? На какую ветку сядет? Что с ней случится? Не знаю, не знаю, не знаю!

Потом в журнале увидев изображение её (птичкиного) собрата узнал, что это был жаворонок.

«Время меняет меня…» вновь. И полетело время стремительней пули во след птичке и с птицей рядом, по птичкиным путям. Вот сначала папа нам с сестрой, а потом уж и я сам читаем Луи Буссенара. То «Адское ущелье» про канадских траппёров, то «Ошибку одинокого бизона» осиливаю, и всё про путешествия, всё про приключения.

В лицее Игорь К. комментирует Толкиена: «У него всю книгу герои куда-то идут». И справедливо это высказывание и для «Властелина колец» и для «Хоббита». И я читаю, опять зачитываюсь.

Там же в лицее я учу наизусть по-испански мой первый текст: «Yo trabajo en una fabrica grande. Jose no trabajo. El estudia en la universidad»^>[1]. Этот текст учат все. Все три параллели, что поступили в восьмой класс. Этот же текст учили в прошлом году теперешние девятые, его же будут учить будущие лицеисты, что поступят в следующем году. А ещё мы учили текст про трактор, который ел, чтобы ездить не «gasolina»^>[2], а «sopa»^>[3]. Тогда он для нас казался весьма наивным. Нам уже не это нужно было. Что нам было нужно? Секундочку! Аня У. спрашивала у преподавателя испанского:

– Правда, что чёрный пиджак по-испански trajе negro^>[4], а блины hojuelas^>[5]?

– Traje negro это чёрный костюм, – поправлял невозмутимо Владимир Николаевич.

–Hojuelas! – кричали мы, забивая гол в ворота соперников, когда играли в футбол на первенство лицея.

Судья пытался дать за мат жёлтую карточку, а мы при этом с наглыми мордами его уверяли:

– Да это блины по-испански.

– Нет это мат! – был категоричен судья, прося вписать карточку в протокол.

Какой там «sopa»? Дальше шли исковерканные склонения глагола estar^>[6]: «отстой, экстаз и т.д.» А венчал их голубой цвет, происходивший из серьги в ухе у второго преподавателя испанского языка Ярослава Сергеевича. Папа мне говорил:

– У Ярослава Алексеевича серьга в ухе, как у моряка, – путал он отчество учителя, – Есть поверье, что при кораблекрушении Посейдон моряков за эту серьгу вытащит из моря не дав утонуть.

– Нет, пап, – уверенно я противился родителю, – Ярослав просто azul^>[7].

А дальше испанский плавно перетекал в институт и никак я не мог ни одного произведения прочитать на языке Габриэля Гарсии Маркеса и Че Гевары. В институте Марина Васильевна, женщина в годах, пять лет служившая на Кубе у Фиделя переводчицей, вела у нас занятия.