Автгуда вдруг словно впервые увидела себя здесь – босую, растрепанную, в загаженном платье. И герцог – подбитый мехом плащ, теплые башмаки на ремнях с пряжками до колен, кровавые рубины фибулы[35] на плече и в герцогском обруче испускают дьявольский свет… Наверное, так чувствует себя последний раб перед своим господином. Какое уж тут достоинство… И когда один из лохматых мужиков, притащивших её сюда, забренчал, перебирая, железными орудиями у стены, она вдруг, не помня себя, упала к ногам герцога.

– О светлейший, о всемилостивейший!.. Я…

– Тс-с, – взмахом руки остановил её Ренье.

Он замер, прислушиваясь. В темное помещение звуки извне долетали лишь через отверстие в дымоходе над очагом. И сейчас, когда все умолкли, ясно можно было различить трубные звуки охотничьих рогов и лай собак.

– Дьявольщина! Неужели охота движется сюда? – пробормотал Ренье. Он резко поднялся. Забросил за плечо полу плаща. От этого движения заметались языки пламени. – Леонтий, препоручаю толстуху тебе. Выжми из нее все, что нам требуется.

Брезгливо оттолкнув цепляющуюся за его башмаки Автгуду, он вышел, громыхнув тяжелой дверью.

После мрака подземелья свет солнечного декабрьского дня ослепил Ренье. Какое-то время он стоял в низкой арке этой уединенной башни на лесистом склоне, прикрыв глаза рукой. Вскоре послышались шаги, лязг металла, фыркнула лошадь.

– Ваша милость, кажется, охотники погнали оленя в сторону Молчаливой Башни.

Голос говорившего был низкий, чуть хриплый. Ренье убрал руку от лица. Его палатин[36] Эврар Меченый стоял перед ним, держа под уздцы двух позвякивающих сбруей лошадей. Жесткое лицо с кривым носом, багровый шрам на щеке, из-за которого он и получил свое прозвище, длинные усы свисали вдоль углов рта к подбородку, чуть тронутые сединой волосы и бритый крутой подбородок сильного человека. Когда-то Эврар служил королю Эдду Парижскому, но, оставил у него службу, когда переметнулся к Ренье Длинной Шее. Меченый давно доказал свою преданность герцогу тем, что стал одним из соучастников убийства короля Цвентибольда. И именно по его совету Ренье похитил придворную даму Автгуду: Эврар уверял, что никто, кроме нее, не мог дать больше сведений о дочери его былого господина Эда. Уж больно эта сплетница любила вызнавать альковные тайны коронованных особ.

Сейчас Эврар лишь выразительно взглянул на ведущие в подземелье ступени, а затем кивнул в сторону леса.

– Охота движется сюда, господин. Нехорошо, если поползет слух. Автгуда, конечно, не бог весть какая важная птица, но все же из свиты короля Карла.

Для Ренье это все было не столь важно. Короля Карла, прозванного его же подданными Простоватым, он не ставил ни в грош. Однако сейчас границам Лотарингии угрожали германцы, во главе с королем Людвигом Каролингом, Длинной Шее надо было показать, что он в союзе с другим представителем этой династии – Карлом из земель западных франков. Ренье даже обещал Карлу наследные земли его предков в Лотарингии. Которые, впрочем, предпочитал оставить для себя. И пока Каролинги из Германии и Франки будут меряться силами, он сам подумывал о короне старого короля Лотаря[37].

Но его планы пока не должны быть известны никому. И Эврар прав, что нынче Ренье следовало выдавать себя за вернейшего союзника Карла Простоватого, не вызывая никаких подозрений. Поэтому Длинная Шея быстро вскочил в седло и направил коня туда, откуда раздавались звуки охоты.

Просторы охотничьих угодий под Аахеном были окутаны серебристым инеем. Голодные галки жалобно перекликались среди голых ветвей корявых вязов. Ренье и его приближенный легкой рысью ехали через лес. Герцог покосился на Эврара. Эврар был мелитом – воином-профессионалом. Это становилось ясным при одном взгляде на его фигуру – поджарый, подвижный, сидящий в седле как влитой. Кольчугу он не снимал даже на охоте, а его меч был, пожалуй, не хуже, чем Дюрендаль легендарного графа Роланда. В его рукояти, как утверждал Эврар, заключалась частица мощей какого-то святого из Нейстрии, но сбруя его коня была буквально унизана талисманами и амулетами, изображающими языческих божков. Ренье не был уверен, что его палатин не наполовину язычник, однако кто из его приближенных мог с чистой совестью называться добрым христианином? Эврар, по крайней мере, предан, и на него всегда можно положиться.