Памятуя о двойственности своей улыбки, он верил, что и сердце его тоже противоречиво.

Из-за упомянутых эпизодов вторая встреча с госпожой Сайки оказалась исполненной для Хэнри гораздо более глубоких переживаний, нежели первая.

Гостиная в доме Сайки не обнаружила никакого сходства с комнатой из его снов: здесь все, включая декор, было сдержанно и просто. И совершенно не подчинялось ни английскому, ни парижскому стилю. Молодому человеку это место чем-то напомнило корабельный салон первого класса.

Поэтому требовалась осторожность: иногда он бросал на хозяйку взгляды, в которых проскальзывало что-то свойственное страдающим морской болезнью.

Однако его беспокойство объяснялось не только обстановкой: предаваясь вместе с госпожой Сайки воспоминаниям о покойном, он пытался следовать за чувством собеседницы и потому старался, насколько возможно, подняться над собственным возрастом.

«Эта женщина, вне всякого сомнения, любила Куки. Так же как Куки любил ее, – размышлял Хэнри. – Однако ее сильное сердце не могло коснуться его слабого сердца, не ранив его. Точно так же алмаз, касаясь стекла, неизбежно оставляет на нем царапины. И она сама до сих пор страдает оттого, что ранила дорогого ей человека». Подобные мысли все время влекли Хэнри к высотам, недоступным ему по молодости лет.

Немного погодя в гостиную вошла девушка лет семнадцати или восемнадцати. Хэнри понял, что это дочь госпожи Сайки, Кинуко. Девушка пока еще мало походила на свою мать. И это почему-то не понравилось Хэнри. Он подумал, что столь юной девице должны быть чужды переживания, владевшие им в тот момент. В лице матери он находил куда больше свежести, чем в лице дочери.

Кинуко тоже, видимо, со свойственной юным девушкам чувствительностью поняла, как далеки от нее мысли Хэнри. Она сидела молча и даже не пыталась вступить в беседу.

Это сразу бросилось в глаза госпоже Сайки. Нежная участливость не позволяла ей спокойно принять подобное. И женщина, проявляя истинно материнскую заботу, попыталась немного сблизить молодых людей.

Она будто невзначай заговорила с Хэнри о дочери. По ее словам, школьные подруги зазвали как-то Кинуко в Хонго[27], в одну букинистическую лавку – прежде девушка в таких местах не бывала. Когда она взяла в руки найденный там альбом с репродукциями картин Рафаэля, то обнаружила вдруг на титульном листе экслибрис Куки. Альбом ей необычайно приглянулся.

Хэнри внезапно перебил хозяйку:

– Это, наверное, та самая книга, которую я продал.

Мать и дочь обратили на него удивленные взоры. И молодой человек со свойственной ему простодушной улыбкой пояснил:

– Эту книгу когда-то давно подарил мне господин Куки, но за несколько дней до его кончины я оказался в исключительно стесненных обстоятельствах и вынужден был ее продать. О чем сейчас ужасно сожалею.

Хэнри сам не понимал, что побудило его признаться перед богатыми дамами в своей бедности. Но сделанное признание отчего-то пришлось ему по душе. Наблюдая за смятением женщин, удивленных его неожиданной откровенностью, он, напротив, испытывал едва ли не удовольствие.

Хотя в какой-то момент сам подивился собственной наивной прямоте.

Дом семьи Сайки, до той поры остававшийся для Хэнри не более чем ночной грезой, внезапно оказался реальным и стал частью его жизни.

Однако Хэнри, смешав эту новую реальность с воспоминаниями о Куки, без лишних церемоний бросил все в царившей вокруг неразберихе, среди журналов и газет, вместе с галстуком, розовым бутоном и курительной трубкой.

Подобная беспорядочность ничуть его не тяготила. Напротив, он находил такой образ жизни наиболее для себя подходящим.