– Кларету! – говорю я ей. – А еще…

Отступив на полшага от столика, она останавливается, и лицо ее приближается ко мне.

– Не согласишься ли завтра утром выйти в парк? Хочу кое о чем с тобой поговорить.

– Вот оно что…

Лицо ее слегка розовеет и отдаляется от меня. Она принимает прежнее положение – первый шаг в сторону от столика давно уже сделан – и, не поднимая головы, уходит. Я жду с легким сердцем, как человек, который отпускает прирученную птаху, будучи твердо уверен в том, что она скоро к нему вернется. И она действительно возвращается – с кларетом. Я подаю ей глазами знак.

– Около девяти – подойдет?

– Да.

Мы немного лукаво улыбаемся друг другу. И она отходит от моего столика.

Покидая кафе «Сяноару», я совершенно не представлял, чем занять время до завтрашнего утра. Оно казалось абсолютно пустым. Лег в постель, хотя спать не хотел. Перед глазами неожиданно всплыло лицо Маки. Но его тотчас скрыл от меня новый образ, нарисовавшийся поверх прежнего: ее лицо с лукавой улыбкой. После чего я ненадолго уснул. Когда поднялся с постели, было еще раннее утро. Я бродил по дому, беззастенчиво заговаривал с каждым в полный голос и к завтраку почти не притронулся. Мать смотрела на меня как на сумасшедшего.

Вот наконец и она.

Поднимаясь со скамьи, роняю прогулочную трость. Сердце так и колотится. Лицо ее видится мне неотчетливо.

Вновь сажусь на скамью – теперь уже вместе с ней. Немного привыкаю к тому, что мы сидим друг подле друга. И тут понимаю, что впервые вижу ее лицо при свете белого дня. Оно немного отличается от того лица, к которому я привык, – освещенного электрическими лампами. Под лучами солнца ее щеки наливаются плотью – чистой, свежей.

Впечатленный, я не могу отвести от нее глаз. Ее, кажется, пугает столь пристальное внимание. Во всяком случае, она очень осторожна. Почти не шевелится. Иногда только тихонько покашливает. Я без умолку говорю. Сам мечтаю о молчании – и боюсь его. Потому что молчание, которого я жажду, воцарится, вероятно, лишь в том случае, если я схвачу ее за руку и крепко-крепко прижму к себе.

Я рассказываю про себя. Потом про друзей. Время от времени задаю вопросы ей. Но ответов не дожидаюсь. Снова, словно опасаясь их услышать, завожу разговор о себе. Затем рассказ мой неожиданно вновь касается друзей. И тут вдруг она меня прерывает:

– Маки-сан и все остальные злятся на меня?

Ее слова рассеивают действие снадобья, лишавшего какую-то часть меня чувствительности.

Я ощущаю, как внутри вновь занимается уже знакомая боль. Наконец я отвечаю, что и сам с тех пор Маки больше не видел. Чувствую, что задыхаюсь. И умолкаю, не в силах произнести больше ни слова. Но, несмотря на столь резкую перемену во мне, девушка ничего не говорит – молчит, как молчала до этого. Мне чудится в ее поведении жестокая холодность. Немного погодя, видя, что сам я, похоже, не в состоянии прервать затянувшееся молчание, приобретающее все более неестественный характер, она пробует разбить его собственными силами. Но, не придумав, видно, ничего лучше, неловко заговаривает о своем слабом кашле: теперь, когда я замолчал и стало тихо, он притягивает удивительно много внимания.

– Я вот постоянно кашляю. Наверное, у меня грудная болезнь…

Она тут же будит во мне сентиментальность. Я окончательно теряюсь: не понимаю, жестокосердна она или сердобольна. Но, по-прежнему испытывая мучительную боль, с каким-то странным удовольствием начинаю воображать, как ее туберкулезные бациллы потихоньку поражают мои легкие.

Девушка не сдается и предпринимает следующую попытку.

– Вчера после закрытия кафе я повела собаку на прогулку. Гуляли здесь, неподалеку. Было около двух. Темнота вокруг – кромешная. И тут кто-то пошел за мною следом. Но видимо, посмотрел на собаку – и куда-то скрылся. Собака-то у меня очень большая.