И все же особенно долго – вот так, мучаясь, – человек жить не может. Это мне известно. Но тем не менее я даже не попытался избавиться от боли; а почему? В действительности я, сам того не сознавая, ждал… Ждал чуда: что кто-нибудь из приятелей придет и, удивленный, порадует известием, дескать, предмет ее страсти нежной – не Маки, а ты.

Как-то в предрассветный час мне приснился сон. Привиделось, будто мы вдвоем с Маки спим, растянувшись на спине посреди зеленой лужайки, кажется, где-то в парке Уэно[6]. Я неожиданно открываю глаза. А Маки по-прежнему спит – не добудишься. Я между тем вижу, как на краю лужайки откуда ни возьмись появляется она в компании еще одной официантки: тихо переговариваясь, они неспешно движутся в нашу сторону. Она рассказывает подруге, что на самом деле любит меня и что поначалу не поняла Маки: думала, он передает ей мое письмо, а оказалось – свое собственное. Девушки проходят прямо перед нами, но нас при этом не замечают. Я несказанно счастлив. Украдкой гляжу на Маки. А тот, оказывается, проснулся.

– Крепко же ты спал, – говорю.

– Я? – На лице Маки появляется странное выражение. – Разве это я спал, не ты?

Глаза мои закрыты – я сам не заметил, как веки опустились.

– Ну вот, снова засыпаешь, – доносится до меня голос Маки, и я стремительно погружаюсь в сон…

Потом я проснулся уже по-настоящему – в своей постели. Этот сон представил передо мной в полной красе мою подспудную надежду на чудо. Надежда заново разжигала тлеющую внутри боль и одновременно с тем крепла. Она же, объединившись с подступающим по вечерам невыносимым одиночеством, погнала меня против воли в «Сяноару».

Кафе «Сяноару». Тут все по-прежнему, ничего не меняется. Та же музыка, те же разговоры, те же грязные столы. И я надеюсь, что посреди неизменных декораций обнаружу ее и Маки точно такими, какими они были до сих пор, надеюсь, что я – единственный, в ком произошла перемена. Но меня сразу охватывает недоброе предчувствие. Она избегает глядеть мне в глаза – все остальное проходит мимо моего внимания.

– Эй, что за траурный вид?

– Что случилось?

Я отвечаю, старательно воспроизводя обычные интонации и жесты:

– Болел, ничего серьезного.

Маки внимательно смотрит на меня. А затем говорит:

– К слову, тем вечером тебе, кажется, было на редкость скверно.

– Да.

Я гляжу на Маки настороженно. Не люблю демонстрировать боль окружающим – опасаюсь этого. Однако раненый не успокоится, пока не проведет пальцами по своей ране, и я подчиняюсь тому же инстинкту: мне хочется точно знать, что именно причиняет мне боль. Безуспешно ищу глазами ее лицо, затем снова перевожу взгляд на Маки и спрашиваю:

– А что там с мэдхен?

– Мэдхен?

Маки делает вид, будто не понимает, о чем я. Затем вдруг лицо его кривится – он расплывается в улыбке. Его ухмылка перетекает и на мое лицо. Я чувствую, что теряю из виду собственные ориентиры.

Молчание неожиданно прерывает голос одного из приятелей:

– Маки наконец-то ее сцапал, буквально на днях.

Другой подхватывает:

– Только нынче утром первое рандеву было!

Меня с головой накрывает чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Не понимаю, больно мне или нет. Друзья безостановочно шевелят губами. Но с этого момента я уже не могу разобрать ни слова. Замечаю вдруг, что на лице моем все еще гуляет подцепленная у Маки усмешка. Вот уж чего никак от себя не ожидал. Впрочем, я осознаю, насколько в данный момент далек от всего поверхностного – даже от того, что написано на моем собственном лице. Я, словно ныряльщик, замеряю глубину залегания своей погрузившейся на дно боли. Но как раздающийся на поверхности моря плеск волн достигает морских глубин, так и меня в конце концов настигают звуки музыки и стук тарелок.