Мы с тобой, видать, отдыхаем на разном юге.
Море мне доверяет секреты, один помог –
например, проехать меж Харибдой и Сциллой.
Так, тряхнуло раз, и китель слегка промок.
И не шли голубей для писем: на них бациллы.
Бог раскручивает юлою земную ось:
у меня девять баллов, у тебя – на столе ризотто.
Я приехала в крайний раз, повидаться вскользь,
прочитай, когда я скроюсь за горизонтом.
У меня по жилам градусницкая ртуть
от того, что вокруг одни дураки и дуры.
В первом классе я, помню, склеила паспарту,
а сегодня он треснул по швам от литературы,
той, что тебе все недосуг прочесть…
Потому что сложил ты руки, да нос повесил.
Капитан, никому пока не отдавший честь,
отправляется к новым портам, городам и весям.
«Я все еще помню…»
Я все еще помню
твои лохматые,
твой черный в чашке с отбитым краем,
твои разбросанные измятые
по всей берлоге.
My candles are crying
for you. Гашу по тебе вторую,
по фотографиям мышкой клацая,
тебя немного себе ворую
по чуть надтреснутой декламации.
В твой твердокаменный пирс портовый
мой океан
разобьется
брызгами.
Мои с накрашенными в бордовый
скучают так по твоим
обгрызанным,
и по лохматым, и по измятым,
что упорядочить западло.
Да будет чай для тебя – с мятой
и бездорожье твое светло.
Мои разбиты напропалую
войска, и конные стали
пешими.
Нет, не люблю тебя.
Не целую.
Тебя довылюбить
не успевшая.
«За улыбки…»
За улыбки,
Человек,
спасибо,
что не тают снегом прошлогодним.
Как поют… «Плацебо» ли? «Пласибо»?
Every me and every you* * *, негодник.
С кем бы мы ни перецеловались,
с кем бы под будильник ни проснулись –
это все такая, к черту, малость,
в точке перекрестка
наших улиц.
Прожигая небеса из ситца
сигаретой с ароматом мая,
я ношу тебя железным сердцем
под одеждой,
на ночь не снимая.
Это не про нас писал Замятин.
Нету «Нас»,
Есть Я.
И Ты.
И Ветер
между нами,
и следы от вмятин
на машине, дремлющей в кювете.
Мы стоим над пропастью
и смотрим,
как руины красятся рассветом.
Что за этим тридевятым морем –
нам еще лишь предстоит
разведать…
Мы – как черный чай с лимонной долькой,
крепкий, потому что стали старше.
Человек,
нас связывает столько,
что забыть подробности –
не страшно.
Аствацатуризация
На край ночи
Вперед, за Луи-Фердинандом Селином,
в окрестный спешить магазин.
Мой путь будет труден, мой путь будет длинен,
но сплетни баб Люд и теть Зин,
а также косметика от Орифлэйма,
что пудрит мозги вместо щек,
остоебенели. Хочется слэма, и амаретто еще
с каким-нибудь умным очкастым преподом,
затраханным студентотой,
себе возомнившей на парах свободу.
Хочется, знаешь, простой
беседы, растекшейся по Иггдрасилю
мыслью, чье имя – экспромт,
вместо рассказов, что мы не просили,
как по Думской шатается сброд,
что за VIP-места отсосать у охраны
без инсинуаций готов.
А я на могилу разрушенных храмов
бросаю букеты цветов.
Грущу, улыбаясь на тридцать два зуба,
гранитом науки слегка
покоцанных… Выбежать ночью в грозу бы,
Мне жизнь на размер велика.
Читать бы взахлеб вам верлибры под кленом,
от критики млеть втихаря…
Назло всем ветрам и взаимно влюбленным
быть мной, честно Вам говоря…
цветаевски-львино,
ахматовски-пряно
была я, и есть, и гряду.
Скажите мне прямо…
Скажите мне прямо, где встретимся мы:
я приду.
Прошу вас, возьмите меня на край ночи!
Замылен зашторенный взгляд,
мой институт – как подвыпивший отчим
с Хугартеном, будь он треклят.
Мужчина быть должен почти небожитель,
не с пивом в руке, а с мечом.
В глазах я прочту, Вы словами скажите,
а я буду ждать, за плечом
у Бога нависнув проржавевшей тучей,
читая его дневники…
Меня ничему эта жизнь не научит,
и руки, как ветки, тонки,
не смогут без временных заключений
в объятия, будто в тюрьму.
Но Вы не прописывайте лечений