Чтобы перед смертью сделать сладостный вдох…

Победителем будет проигравший.

Не тот, кто терпел и, позже всех слёг,

Или – вдохнув полной грудью пакет рано – сдох,

Ведь сама игра – это глупость.

Я не боюсь смерти, я боюсь играть в жизнь.

Где товары: пот, слёзы и кровь бегунов,

Завёрнутые в упаковки.

Само участие в марафоне как высшая честь,

И валюта есть время по итогам кругов,

За вычетом любой остановки…

Потому выходные как сладостный приз,

А главная цель – это пенсия.

Дожить до жизни, вот так сюр-приз,

На котором кончается песня.

Оттого так хочу уверовать в Бога -

Иметь силу покорно терпеть этот свет.

Что жизнь будет там, а тут лишь дорога.

Уж сколько веков люди жрут этот бред?

Ведь страшно признать, что потом пустота,

И тот миг света, что жизнь нам дала,

Был потрачен на гонку за данностью.

Нет ничего более жалкого,

Чем вера в загробную жизнь.

Нет ничего более гадкого,

Слов время имущих: вертись…

Для жизни, состоящей из лишений –

Конкурсанта –

Нет ничего посредственней,

Таланта.

Нет ничего противнее

Труда,

Нет ничего угрюмее

Утра,

Нет ничего желаннее

Выходных,

Нет ничего страшнее

Остальных,

Нет ничего…

Помню, что рассказывал я стих с выражением и даже живыми эмоциями. Когда закончил, сразу подумал, что трезвым я бы его точно полностью не вспомнил. Я осмотрелся. Вокруг собралось несколько зевак и охранник галереи. Я заметил, как он бежал в мою сторону после второго куплета. Видать, через камеры обнаружил, как какой-то, явно пьяный, парень лезет на пьедестал, и уже мчался стянуть меня за уши, но, увидев, что я лишь читаю стихи, он невольно опешил и просто стал слушать вместе с остальными.

Я спрыгнул с постамента и подошёл к Ире.

– Они аплодируют тебе, – с улыбкой на лице сказала она.

– Это не важно, главное, что ты услышала.

– Красиво, правда. Но я ожидала что-то более… Жизнеутверждающее? Ты говорил про спасение…

– Так и есть. Мы с тобой не будем «конкурсантами».

Эти слова заставили Иру призадуматься немного, после чего она продолжила:

– А кем мы будем? Бомжами?

– Я же не говорю, что нужно отринуть всё и идти бродяжничать. Смысл в том, что мы можем стремиться к полному и единоличному контролю над собственными жизнями. Без давления от общества и времени. Спешить-то некуда, жизнь безумно длинная.

– И через что ты достигнешь подобного контроля?

– Через отрицание.

– И что ты собираешься отрицать? Стандартные человеческие цели?

– Ну да. Они один хуй не принесут мне никакой радости. А так хотя бы и негативных аспектов не будет.

– Ты правда считаешь, что это лучший вариант?

– Я думаю, что это единственное, что нам остаётся.

У Иры странным образом загорелись глаза, и она обняла меня, затем мы поцеловались. Удивительно, но я почему-то совсем не помню, каким он был, тот поцелуй. После него Ира уткнулась лицом мне в плечо. Я стоял неподвижно, обнимая её, и смотрел на фонарь, на фоне света которого сыпались снежинки. Помню, что я словно потерялся тогда, в том моменте. До меня лишь отголоском донеслись слова Иры:

– Спасибо, что рассказал мне это…

***

Мы с ребятами продолжали сидеть на лавочке, когда к нам подошёл наш с Глебом одноклассник Леонид. На нём была неизменная, опрятная, синяя рубашка, поверх которой была не застёгнутая чёрная куртка:

– Всем добрый день, – поздоровался он.

– Вы пришли раньше положенного, Леонид, – Сёма сказал это с крайне довольным выражением на лице, – Вы наконец проявили непунктуальность?

Леонид, не меняясь в лице, достал телефон из кармана и, не глядя, показал нам включённый экран со временем:

– Нет, Семён, я пришёл ровно через час после того, как получил Ваше сообщение.

Глеб ухмыльнулся и мерзко хихикнул, в то время как Сёма, с искренне доброй улыбкой, продолжал смотреть на Леонида: