– Совершенно верно, но я здесь при чем?

– Я написал стыхи. Читал своим родственникам. Замечательные, говорят, стыхи. Но Лена их не понимает. Я вот здесь написал приблизительно, как надо перевести. Чтоб она поняла, что я ей не враг. У вас, мне сказали, много поэтов знакомых. Пусть, как это лучше выразиться, обобщат и напишут русскими стыхами. Возьмите, пожалуйста, генацвале.

Отари передал мне три странички текста, написанные убористым почерком.

– Они люди умные, как я, сами выберут, что здесь главное. Чтоб стыхи были не хуже, чем в журналах печатают.

– Молодой человек, к стихам не применяют понятия: «хуже» или «лучше». Это о хурме можно так сказать или об апельсинах. А стихи или есть, или их нет. Хорошие стихи бывают разные, бывают даже бессмертные, а плохие – они и есть плохие, их нельзя назвать стихами – это проза, написанная стихотворным способом.

– Так вот, мне бы хорошие, настоящие. Приличные дэньги заплачу. По десять долларов за строчку пойдет?

– Я не поэт и не торгаш. На днях у поэтов наших будет общее собрание. Представляете, в небольшом зале будет десять поэтов или даже больше, если все сойдутся. Такой концентрации поэтов на один квадратный метр вряд ли где можно найти в наше время. Я им передам ваш подстрочник. Кто-нибудь да возьмется.

К участи несчастного грузинского поэта его русские и украинские собратья отнеслись с должным пониманием. Немного смущал объем подстрочника, но это уже были чисто творческие трудности, которые соискатели грузинской премии надеялись преодолеть. Все дружно ударили по перьям. Родилось одиннадцать вариантов любовных сонетов. Стихи были хорошие, настоящие и разные. В который раз я удивлялся, что значит творческая индивидуальность, и был горд за своих коллег. Но Отари отметал один вариант за другим. Наконец все одиннадцать переводов, которые я считал вполне сносными, оказались отвергнутыми.

– Понимаешь, – извиняющимся тоном пояснял Отари, – если бы к первому добавить три строчки второго, а у третьего взять только «безмолвно», у четвертого – настроение, а у пятого выжать особую нежность и добавить к благородству шестого и выбрать кое-что у остальных – вот тогда получилось бы то, что я хотел сказать своими стихами. Но они так не могут, да? – наивно спросил Отари.

– Ладно, я сам попытаюсь тебе помочь, – в сердцах сказал я. – Давай свои стихи.

Дома я несколько раз перечитал подстрочник. Отари и русской прозой владел неважно: какие уж тут стихи. Но сквозь лес грамматических и синтаксических ошибок пробивалась музыка высокого поэтического настроя, благородства и чистоты.

Я искал нужное всю ночь, и только утром нашел то, о чем писалось в подстрочнике. Я быстро набросал два четырехстишия из старой-престарой книги, что находилась в моей библиотеке.

Когда Отари их прочитал, у него просветлело лицо и загорелись глаза.

– Да!Да! – закричал он восторженно. – Это именно то, что я чувствую, что я хотел написать по-грузински, но даже на родном языке не смог так полно выразить. Давай немедленно я прочитаю тебе, как я это чувствую. И он прочитал:

Я вас любил. Любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем.

Но пусть она вас больше не тревожит:

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То ревностью, то робостью томим.

Я вас любил так искренне, так нежно,

Как дай вам бог, любимой быть другим.

Кто это написал? Кому платить? Я согласен заплатить в два раза дороже! – закричал Отари с чувством.

– Никому платить не надо, – сказал я со вздохом. – Этот человек от нас очень далеко. Фамилия его Пушкин, а зовут Александр Сергеевич.