Злиться на И. подолгу – разрушительно. Пока я злюсь и молчу, я несчастный человек. Энергия несчастья день ото дня растет и в какой-то момент поглощает энергию злости, давит массой. Я не могу больше быть злой, потому что я больше не могу быть настолько несчастной.

30 ОКТЯБРЯ

Позднее лето стоит в Ростове, деревья зеленые, ночи томные, никто не напрягается. Мне город по сердцу, местами он даже резонирует с Севастополем, как ни странно.

Я и режиссер Муравицкий весь первый день допрашивали ростовчан про ростовскую самобытность. Вот, говорят, группа у нас есть, «Церковь детства». А что играет? Ну, такой, дарк шансон играет. Казачий рэп еще есть. Или вот тоже автор-исполнитель, сочиняет песни на стихи правозащитников.

Мы отдельно уточнили на всякий случай: правда ли, что Ростов – город пацанов и бандитского обаяния? Все в отказ: не, не, ничего такого, все как и в остальной России. После театра зашли в целомудренное кафе «Пить кофе» и увидели, что ребята скромничают. Непацанов в кафе не было вовсе – не считая девчонок, но то были пацанские девчонки. Все сидели в ночь с понедельника на вторник и решали дела.

– Смотри, – авторитетно сказал Муравицкий, указывая на дедка в серых трениках и бейсболке. – Явно только что откинулся.

Что-то такое понял Муравицкий из дедушкиной особой пластики. Дед тер-тер с барменом, да и свалил. А минут через двадцать вернулся – с чемоданчиком и в форме с генеральскими погонами. Мы прямо охуели от метаморфозы. Спрашиваю по секрету у официантки: а это кто? Это наш генерал Николай Николаевич – и визитку его, главное, тут же притащили откуда-то из-за стойки. А почему он в форму переоделся? Потому что он наш генерал.

Не выдержала, пошла знакомиться.

Николай Николаевич с полпинка буквально начал, как заведенный, рассказывать мне про своих друзей Шеварнадзе и Дудаева, про военные действия в Баку, во Вьетнаме и на Сахалине. Перебивать не давал, нес, что хотел. Бабулей меня называл.

– Глаза у тебя, бабуля, как Мариинская впадина. Шея – как у Нефертити. Бери да заливай тебя шампанским. Рыжий (официанту)! Сто грамм водки принеси бабуле и одно капучино.

Периодически Николай Николаевич якобы прощался: отдавал честь и хватал мою руку, как для поцелуя, но вместо поцелуя коротко обрабатывал языком запястье, игриво так.

Всю руку тебе излизал, строго заметил Муравицкий. Ну а что делать, вербатим, производственные расходы.

К полуночи устали производить, пошли на хату через гастроном. В гастрономе Муравицкий напряженно искал простой бородинский хлеб, но там был только непростой, патриотический – Великорусский, например. Всюду у них казачество это, негодовал Муравицкий. Реально, кстати, во всяком собеседнике подозреваешь казака, в каждой булке.

Да у них даже баскетбольный клуб называется «Атаман».

31 ОКТЯБРЯ

Прочитала пьесу «Иллюзии». Там детектив о любви. Триллер. Две семейные пары старичков разбираются промеж собой на смертном одре: кто кого чего. И сквозной вопрос: что было любовью? То, это, то и другое оба или вовсе ничего? Четыре варианта. Они себя буквально терзают. Нечем больше озаботиться, можно подумать, перед смертью. Может, и нечем, кстати – не знаю.

Сколько-то лет назад я пришла опять к ВВ с повинной. Ах, что же мне делать, Жужик такой хороший, но где тогда счастье? В смысле – хороший? – спрашивает ВВ. Ну, Жужик, говорю, это если не счастливая жизнь, то счастливая смерть. Отложенное счастье, долгосрочная инвестиция. Я буду старенькая, и ни один прохожий, глядя на меня-бабушку, меня-осевую – не прочтет: мама умрет, все взрослые любимые люди умрут, а Жужик останется. Единственный носитель знания, носитель зрения, которое позволит ему разглядеть даже через бабушку – вот она я. Просвечиваю. Ну и стакан воды. Тот самый, поэтизированный, пресловутый. Поднесение стакана, гарантия.