Несколько дней, неделя, две недели – больше и не потребовалось. В день стирки Ривка трудилась за двоих, так как сочла излишним тратить деньги на наем новой служанки. Она встала до рассвета и все утро провела, склонившись над бельевыми корзинами, отжимая белье покрасневшими руками. В полдень Эстер ненадолго оставила свое рабочее место, чтобы помочь отнести тяжелые корзины с бельем на чердак. Затем Ривка вышла в промозглую уличную хмарь, чтобы купить новую бельевую веревку. А Эстер трудилась над страницей «Пиркей Авот», читала и по просьбе ребе перечитывала, подчеркивая последнюю редакцию текста, которую по желанию учителя она должна была переписать и отправить его ученику в Амстердам. В этот момент дверь тихонько отворилась и тут же закрылась за спиной Ривки.

Она стояла перед Эстер, не снимая накидки, лицом к лицу, руки в боки. Обычно, разговаривая с девушкой, она была уклончива, но сейчас ее глаза мерцали, будто кто-то отодвинул крышку колодца.

Эстер встала со стула.

– Я ходила искать его туда, где он работал. – Маленькие карие глазки Ривки сделались злыми, словно ее саму раздражали собственные слова. – В доки.

– Исаак? – прошептала Эстер.

– Один из рабочих попытался рассказать мне, как это произошло, но он не знал многих слов. А по-английски… – Ривка помотала головой, словно мул, которого терзает муха. – Может быть, два дня назад. Тот мужчина сказал мне, что это был кто-то, кого Исаак… – Ривка знаком показала: разозлил. – Он сказал мне, что на Исаака напали сзади и ударили ножом. Он не мог видеть, как они подобрались к нему.

Тишина. На мгновение рука Ривки потянулась к плечу Эстер, но та вздрогнула, и рука опустилась, как бы в знак согласия с мыслью, что ни та, ни другая не вынесли бы сейчас утешения.

– Где? – тихо спросила Эстер.

Лицо Ривки сморщилось:

– Его бросили в реку.

Она повернулась и прошла на кухню, прикрыв за собой дверь. Мгновение спустя Эстер услышала душераздирающий крик, а потом – тихое пение.

– Эстер, – произнес ребе.

Но она не могла даже рта раскрыть. Эстер переполняли странные ощущения. В ушах стояла звенящая тишина, а тело словно превратилось в холодный камень. Ей нужно было что-то, что бы согрело ее. Ей было нужно, чтобы голова Исаака прикасалась к ее подбородку. В ее воображении смешались образы: мальчишеское тело, его мрачный взгляд на лондонское небо, когда он предсказывал свою смерть. Он мечтал спасти кого-нибудь. А теперь он ушел, так ничего и не искупив.

Эстер обернулась на тихий голос. Раввин сидел у камина, обхватив свою впалую грудь, а его голова покачивалась из стороны в сторону. Губы его шевелились в молитве.

– Бог утешает вас сейчас? – тихо спросила она.

Эстер полагала, что задает вопрос. Но когда ее голос раздался в тишине комнаты, ей стало понятно, что ее слова прозвучали как обвинение. Ей тотчас же захотелось извиниться, но она позволила этому чувству раствориться в своей душе.

Наступило долгое молчание.

– А тебя? – мягко спросил раввин. – Хотя может пройти ужасно долгое время, прежде чем мы почувствуем Его утешение.

У камина и на кухне раздавались молитва и плач. Эстер представила, как к ней приходит горе. Словно отпускала веревку, за которую держалась. Поддаться своему горю, упасть к чьим-то ногам, молить о пощаде? Но для этого нужна была вера. Вера в то, что в мире существует милосердие.

Эстер было девятнадцать, и она не могла заставить свой разум поверить в утешение, которым легко пользовались другие люди. Огонь сделал их обоих – ее и брата – чрезвычайно хрупкими. И если она сейчас согнется, то сломается окончательно.