Рабочие угрожающе надвинулись на нее, как бы осознав свое превосходство. Она быстро подошла к Исааку, но тот словно не замечал своих новых товарищей или делал вид, что не замечает. Исаак поджал губы и что-то бегло произнес по-английски, словно начисто забыв, что сестра так и не овладела языком из-за постоянных домашних занятий. Да и зачем он ей здесь, в этих громыхающих доках? Когда-то давным-давно, в Амстердаме, прячась в комнате матери, она пробовала выучить этот язык по сборнику загадочной и сбивающей с толку английской поэзии.

Исаак покачал головой и глухо рассмеялся.

– Я оставил свою правую руку по ту сторону реки! – сказал он по-португальски.

Отведенный в сторону взгляд его, казалось, добавил: «Вместе с тобой…»

– Исаак, – произнесла она дрогнувшим голосом.

– Скажи ребе, что я сейчас занят. Скажи, что я освободил свою комнату и больше никогда не вернусь в его дом.

– То есть ты просишь меня плюнуть в лицо человеку, который нас приютил? – сорвалось с ее губ.

И хоть выражение лица Исаака не изменилось, было заметно, что слова сестры задели его.

Он заколебался на мгновение. И тут она увидела своего брата таким, каким он был раньше. Прямые золотистые волосы, грациозность его тела, запах соли и масла напомнили ей блаженные амстердамские дни, когда Исаака оставляли на ее попечение. Это был прежний озорной Исаак, которого не коснулись ни притеснения домашней прислуги, ни голоса учителей, что перекрывали галдеж своих учеников. Тот самый Исаак, который не знал никакого наказания, кроме мягких попреков отца. Получив тихую отповедь, Исаак обращал свой взор к Эстер, его душа как будто плавилась, а в голубых глазах мерцала просьба – если не об одобрении, то хотя бы о прощении. И Эстер всегда становилась на его сторону. Она откидывала белобрысую челку с его глаз. Помогала ему убрать осколки нянькиного зеркала, а он заменял его на мамино, взятое с ее туалетного столика.

И да, чего тут кривить душой – она сама потворствовала его проказам. Она радовалась свободе брата, хоть для нее это был запретный плод. Как-то раз она застала Исаака, который свесился из окна и обстреливал улицу гнилыми яблоками, взятыми из кухонных отбросов. Она ухватила его за рубаху и стала скручивать пальцами льняную ткань, пока та не обтянула его талию. Исаак попытался отмахнуться, однако вместо того, чтобы оттащить брата от окна, Эстер стала на колени позади него и выглянула наружу – там стоял перепуганный человек, в котором она сразу же узнала синагогального служку, назвавшего однажды ее «неправильной» девочкой, после того как служанка сообщила, что Эстер, читая по вечерам, истратила весь запас свечей. Служка оповестил об этом прихожан после субботней молитвы и затем часто и охотно рассуждал на сей счет, с удовольствием наблюдая за возмущенными взглядами людей. «Эта девочка, – говорил он, – столь же красива, как и ее мать, и за ней нужно присматривать, ибо унаследованный непокорный нрав ее матери может навредить ей».

Не сказав сестре ни слова, понимая, что она его все равно не одернет, Исаак снова прицелился. Эстер еще сильнее вцепилась в его рубаху и ощутила тепло маленького тела, целеустремленного и полного сил, прижалась к нему, ее пальцы крепче сжали ткань, а Исаак подался назад, тяжело выдохнул, так что их дыхания слились вместе, и коричневое яблоко врезалось в голову служке, который, изрыгая проклятия, ринулся в сторону синагоги.

Разумеется, все соседи были возмущены этим поступком. Но вечером мать как-то по-особенному смотрела на сына, с выражением некоторого удовлетворения. Отец отвел Исаака в синагогу, чтобы извиниться перед служкой. Эстер смотрела из окна, как они выходили из дома, и, пока их не было, стащила из корзины служанки несколько тряпочек и сшила для брата собачку, которую, тихо подкравшись к его постели, оставила у него на подушке.