Были у неё в запасе и песни военных лет. Их она пела совсем по-другому. Как бы преображаясь:

– Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?

Татьяна Ивановна вновь обволакивала нас силой звука и слова. Силой смыслов и чувств.

– …Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт.

Слова песни были пронзительны, и исполнение – пронзительным. А нам оставалось только молчать и плакать. Какую же прекрасную и в то же время тяжкую эпоху пережила эта маленькая старушка с огромной душой!

– А где вы были, Татьяна Ивановна, во время войны? – спросил молодой редактор, помощник Галины.

– Я на фронте была. Переводчиком. На Втором Белорусском. Я синхронист-переводчик. А я ведь вам тоже мою книжку дарила. Жаль, не читали. Там вся моя жизнь. И даже секретов много. И все ответы есть на все ваши вопросы. Так что – читай, не скучай. Главное – не ленись. – Она улыбнулась мне. – Знаете, Ирочка, а я ведь успела и на Лубянке по 58-й посидеть. А потом и в Сибири была на лесоповале. Там ведь сидели не только мудрецы и простецы, там полно и актёров было: Жжёнов, Окуневская, Фёдорова. Все, конечно, «шпионы», тоже по 58-й. А после смерти вождя все эти «шпионы» на свободу вышли.

Я слушала лёгкий, простодушный рассказ гостьи и представляла, как она на лесоповале в сибирской тайге грела у костра вот эти самые ладошки. И отсветы пламени плясали на её ещё молодом личике. А она, стараясь развлечь товарок по бараку, пела им что-то повеселее и пободрей: «По берлинской мостовой кони шли на водопой. Шли, потряхивая гривой, кони-дончаки. Распевает верховой: „Эх, ребята, не впервой нам поить коней казацких из чужой реки…“» Не отрываясь я смотрела на сухонькую старушку и с удивлением думала, как может в этом маленьком тельце храниться столько любви к людям, воли, несокрушимой веры. Столько великодушия и светлой радости.

А она снова пела нам, как на сцене. С таким искренним, пронзительным чувством, как будто делалось это в последний раз:

– Хорошо на московском просторе. Светят звёзды Кремля в синеве. И как реки встречаются в море, так встречаются люди в Москве. Нас весёлой толпой окружила, подсказала простые слова, познакомила нас, подружила в этот радостный вечер Москва…

За окном уже совсем стемнело. Зажигались огни, и их яркая россыпь простиралась до самого горизонта. И там незримо переходила в россыпь звёздных светил, которая куполом поднималась в небо над городом. Там вдали был и столичный район Сокол, где жила и который так любила моя гостья.

– А что это мы не пьём? – вдруг спросила она. – Не прокисло бы наше шампанское. Что-то мы про него забыли. У меня в горле уж пересохло.

И за столом все разом заговорили, засуетились и загалдели. Молодой Галин помощник умело открыл бутылку и разлил по бокалам шампанское. И представляете, одной бутылки хватило-таки на всех. И под звон бокалов я мысленно вспомнила слова великого Суворова, сказанные полку перед боем – своим рядовым солдатам: «Помилуй нас Бог. Мы – русские. Какой восторг!»

– Ну ты идиотка, Кира! Настоящая московская идиотка… Хоть и красотка, – громко говорит мне фрау Дада, стараясь перекрыть шум мотора.

Она отличный шофёр-водитель. И руль фургона – в её умных руках, и внимательный взгляд на дорогу, которая мягко стелется нам под колёса. Автобаны в Германии просто чудо. И даже круглые знаки скорости указывают то сто двадцать километров в час, то сто пятьдесят. Ну просто на зависть.

– Это хорошо даже, – говорит Дада, – что после войны немецкая шантрапа так играла с огнём. Бросала в костёр трофейные, случайно найденные патроны. И твоего Зигфрида этот выбитый глаз всю жизнь кормит. К тому же его не видно. Он же в модных очках. И машину сам водит. Тут у инвалидов войны большие права. А он и видный, и вполне симпатичный возрастной дядька…