ему навстречу Серый Волк
Макар сорвал с плеча двустволку
свою охотничью двустволку
великолепную двустволку
Макар в двустволках знает толк
могли пролиться капли крови
могли пролиться реки крови
могло пролиться море крови
но Волк с позором убежал
он скрылся с глаз за горизонтом
прочь за далёким горизонтом
да навсегда за горизонтом
Макар там сроду не бывал
вы не ищите здесь морали
вы не найдёте здесь морали
здесь и не может быть морали
я поучать вас не берусь
чтобы отвлечь вас от раздумий
вас от безрадостных раздумий
от унизительных раздумий
я вам пою Макаров блюз
«Когда я навещу Ростов…»
Когда я навещу Ростов,
пять барбарисовых кустов
там посажу в саду конвертом.
Затем, когда я стану ветром,
очередной Екклесиаст
внесёт меня в свою тетрадку,
которую листать никто
не станет. Дальше по порядку
пройдут века. И Вы в пальто
демисезонном в сад войдёте,
на куст засохший набредёте,
последний из того конверта.
И назовете имя ветра.
И Вам за это Бог воздаст.
Окно
1
Я от рождения одной
надеждой движим, что напрасно
небритая щека пространства
в окне нависла надо мной.
2
Конечно, я в Исаии не гожусь,
но всё же ты останешься вдовою.
Ты мне не веришь, ну да Бог с тобою —
я на тебя за это не сержусь.
Я только покачаю головою
и сяду рядом. А теперь спроси,
зачем в окно заглядывают Псы
Большой и Малый и тоскливо воют.
«Заткни меня за пояс Ориона…»
Заткни меня за пояс Ориона.
Мне – не скажу, что белая ворона,
лишь несколько отличный от иных,
отведавших правления Нерона
или ему подобных – подле трона
коленями сучить, как и патрона
в патронник досылать, не довелось
покамест. Кто рогатый, тот и лось,
но может стать, что запрошу пардона,
когда мне будет ловко бить под дых
дородная заплечных дел матрона.
«Какого дня какая злоба…»
Какого дня какая злоба
согнёт меня в бараний рог
настолько, что друзья до гроба
не пустят даже на порог,
и отвернутся домочадцы
от непотребного отца?
А до Небесного Отца
во все века – не докричаться.
«Я умер. Было бабье лето…»
Я умер. Было бабье лето.
Четыре дня до Покрова.
Прошла по городу молва,
что дуба дал, как дважды два,
и даже местная газета
заметку тиснула: поэта
солёная от слёз вдова,
вовсю сморкаясь в рукава,
сопровождала у лафета.
Пускай твердят, коль скоро это
не посягает на права
в гробу лежащего предмета.
«Боевое седло убивает в мужчине мужчину…»
Боевое седло убивает в мужчине мужчину,
но рождает легенды. И в этом я вижу причину
тяготения к тихим омутам пьяного рая.
Я не против надраться. Я считаю, что это вторая
форма небытия, сопряжённая с выбором место-
положения тела относительно Оста и Веста
по капризу души. Нестареющим жестом Пилата
умываю ладони. Мне дороже шестая палата.
«Крест Лебедя над городом ночным…»
Крест Лебедя над городом ночным,
провинциальным, глупым, сволочным,
скрывающим за сотнями замков
унылых баб и пьяных мужиков,
навязчивым, как папиросный дым,
и – никуда не денешься – родным.
* * *
Я построю дом. Из Крыма переставлю на чердак
водопад Джурджур весёлый и угрюмый Чатырдаг.
Чтобы не было неловко, гостя встретят на столе
Демерджи пирог слоёный, Понт Эвксинский в хрустале.
И тогда в любое время заходи – поговорим,
будь ты город Севастополь или Александр Грин.
«Рентгеновский снимок в зените…»
Рентгеновский снимок в зените,
рябина, как смерть на миру,
но я не скажу: извините
меня за двойную игру, —
тому, кому не по нутру
рентгеновский снимок в зените,
рябина, как смерть на миру.
«Осколок зеркала – растущая луна …»
Осколок зеркала – растущая луна —
пускает зайчиков на полуночный город.
Чумацким Шляхом неба свод распорот —
и звёзды густо падают за ворот,
и звёздами исколота спина.
Вам этого не видно из окна.
«По мановению руки…»
По мановению руки,