– Ополоумел совсем, стервец?! Нинка мне в дочки годится. Я и отношусь к ней как к родной. Барон – мой друг. Хватит об этом!

Крушин-младший вдруг резко остановился и с издевкой произнес:

– Жаль Нинель, раз она тебе родная.

Федор Константинович медленно отложил очередной договор. Его щеки побледнели, проступили напряженные скулы, челюсть сжалась; он откинулся на спинку кресла и, прожигая взглядом Виктора, спросил:

– Ты намекаешь, что жалеешь о своей причастности ко мне?

Сын в два шага преодолел расстояние до стола, перегнулся через него, затянулся и выпустил кольцо дыма прямо перед лицом отца:

– Я не намекаю. Я прямо говорю.

– Ты – безмозглый паршивец! – за криком последовала пощечина.

Виктор не ожидал такого поворота событий. Он, конечно, знал о вспыльчивости Федора Константиновича, но до рукоприкладства еще не доходило.

– Ты меня никогда не любил, – прошептал парень, глядя в пол. – Хорошо, что это взаимно. Нет ничего лучше взаимности.

С этими словами отец и сын, навсегда потерянные друг для друга, встретились глазами. Оскорбленный Виктор ушел, хлопнув дверью. Крушин-старший, совершенно опустошенный, обратился к фотографии жены:

– Как же, Иришка, так вышло? Я виноват перед тобой.

В кабинете воцарилась тишина. Через некоторое время часы на стене пробили полдень. В этот момент владелец трактира уже купил в цветочной лавке желтые хризантемы и стоял у входа на кладбище.

Это было единственным местом, где Крушину было легко. Он еще был слишком молод для личных трагедий, но именно тогда умерла молодая и горячо любимая жена Ирина. Виктор с двух лет рос без материнской ласки. Крушину не раз говорили друзья: «Женился бы ты, Федор. Пацану мамка нужна», но в ответ всегда получали одно и то же. Не мог Федор Константинович предать свое сердце. Хотя жена и лежала уже в земле, не мог он пойти на измену. Федор Константинович, еще будучи ребенком, считал это кладбище нищенским: никаких оградок, надгробные плиты в окружении заботливого общества сорняков давно помечены птицами. Поэтому Крушин похоронил жену в отдалении. Ее могила располагалась между двумя разросшимися ясенями. Тут и невысокий заборчик, и лавочка своя, и могилка прибрана, правда, весной ее немного перекашивает. Каждый год второго апреля Федор Константинович приходит сюда с букетом желтых хризантем. Он знает, жене они всегда нравились. Цветы мягко коснулись могилки, а лицо Крушина слегка осветила слабая улыбка.

– Здравствуй, родная. – Мужчина огляделся: рядом никого не было, лишь вдалеке виднелись фигуры человека с собакой. – Зря я с ним так, – вспомнил Крушин ссору с сыном. – Зря ведь?

Глядя на надгробие жены, он всегда спрашивал совета, зная, что Ирина обязательно подаст знак хоть каким-нибудь способом.

– Ох, Ириша, – продолжил Крушин. – Витя стал таким невыносимым. Наверное, в этом есть моя вина. Он злится, потому что я с ним груб. Нет, а с кем я не груб?! Скажи мне, Ириш, с кем я не груб сегодня? Сейчас так сложно найти кого-то по душе, на всю жизнь… Нет, нет, родная, я не про женщин думаю. Ты для меня одна и навсегда, помнишь? Витя, конечно, для меня всё в этом мире, но вот я для него чужой. Зеленый ведь еще стервец, а уже жизни учит… Трудно мне без тебя, Ириша. Трудно и тяжко. Перегорело уже все внутри. Никому не нужен здесь. Может, я к тебе переберусь, Ириша? Как ты на это смотришь?

Речь Крушина прервал порыв ветра, от которого цветы бросило на землю. Федор Константинович молниеносно упал на колени и стал собирать хризантемы, успокаивающе бормоча:

– Ладно, ладно, Ириша. Ты не ругайся. Знаешь ведь, что я от скуки смертной по тебе это говорю. – Положив букет на могилу и поправив пару раз, еле дотрагиваясь до нежных лепестков, Крушин поднял голову и увидел прохожего с собакой.