По известному поверью, «на миру и смерть красна». Борису не досталось и этой малости. Вскипает читательское сердце, что даже похоронен он не как заслуженный воин, а вынужден одиноко покоиться далеко от дома в забытой богом глухой степи, обласканный разве только степными травами. И вот ведь мука: как бы никто в случившемся и не виноват. Так ли это? Или на войне как на войне?…

Ещё до настоящего знакомства с Люсей измученный физически и внутренне опустошенный чудовищным потоком невероятных зрелищ, Борис, может быть, впервые почувствовал, что теряет желание жить.

«Дрема накатывает, костенит холодом тело взводного. Чувство гнетущего, нелегкого покоя наваливается на него. Не познанная ещё, вялая мысль о смерти начинает червяком шевелиться в голове, и не пугает, наоборот, как бы пробуждает любопытство внезапной простоты своей: вот так бы заснуть в безвестном местечке, в чьей-то безвестной хате и ото всего отрешиться. Разом… незаметно и навсегда…».

Да, Борис Костяев умирает не от ран. Взращенному для самого достойного поприща юноше, выпадает на долю непосильная для чистой души ноша бытия… Весна, до которой дожил Борис, – время пробуждения сил, время надежд. И надорванная душа его, пытается как-то приспособиться к новым обстоятельствам, как-то устояться, хотя бы согреться. Но вот очередной обход врача и его вердикт: «– Подзадержались вы у нас, подзадержались».

«Борис уловил в голосе врача неприязнь и плохо спрятанное подозрение. Послышалось угодливое хихиканье той самой санитарки коротконогой, что искала повариху Люсю».

«– У нас тут не курорт, у нас санбат! У нас каждое место на счету… – напористо заговорила старшая сестра, святоликая женщина с милосердными глазами, так опрометчиво определившая лейтенанту две недели на излечение, а он вот не оправдал её надежд, лежит и лежит себе».

Жестокое слово, подлое: взвесил ли кто-нибудь хоть однажды его страшную, подчас убийственную силу. Услышанное же от человека, призванного сострадать, слово такое если и не убило, то добило. Горит сердце писателя от такого немилосердного милосердия.

«Распятый на казенной койке ран больной Костяев Борис беспомощно и жалко улыбался. На его глазах однажды сибирский веселый пареван добивал гаечным ключом подраненную утку. Борису даже почудилось, что он слышит тупой, смягченный пером удар железа по хрусткому птичьему черепу».

Всякая зацепка за жизнь истаивает в Борисе, утрачивается главный человеческий инстинкт – хотеть жить. «Жажда жизни, – пишет автор, – рождает неслыханную стойкость – человек может перебороть неволю, голод, увечье, смерть, поднять тяжесть выше сил своих. Но если её нет, тогда все, тогда, значит, остался от человека мешок с костями».

Надорванная душа лейтенанта не принимает открывшейся ему правды о мире, в котором герой в сложившихся обстоятельствах не видит места милосердию, пастухам и пастушкам, любви и сиреневой музыке. И хотя эвакуированного лейтенанта санпоезд мчит по весенней степи к дому, и хотя бурлящая мирная жизнь за окном, никакой связи с этой жизнью он уже не чувствует. И потому уходит.

Такая вот история русского воина, честная и почти невыносимая в своей предельной жесткости. И когда переустроители сегодняшнего мира пытаются умалить роль России и русского солдата во второй мировой войне, хочется напомнить им, что есть неоспоримые и ничем не устранимые уже свидетельства их подлости и лжи. Есть они, к счастью, и в совестливой русской литературе. И творчество Виктора Петровича Астафьева – один из ярких примеров такого правдосбережения о великой войне и о русском человеке.