– Сейчас, герр Нойманн, – соглашается юный этот, но вот приказывать мне не спешит. Он гладит меня по голове, отчего мне становится как-то тепло.

Я готова к тому, что хозяин сейчас усыпит мою бдительность, а потом или изобьёт, или ещё что-то сделает страшное. Но я понимаю, что бояться просто устала, поэтому просто приоткрываю рот, демонстрируя ему готовность. Яд так яд, поскорее бы всё закончилось, и тогда будет – я верю, будет – волшебная страна, в которой много хлеба, молока и совсем нет палачей.

Поколебавшись, хозяин вливает мне в рот что-то горькое, отчего я чуть не выплёвываю это назад. С трудом сдержавшись, я глотаю эту горечь и понимаю, что теперь меня ничто не спасёт, а жить остаётся совсем немного. Может быть, хозяин убивает меня не потому, что хочет видеть мои мучения, а совсем наоборот? Вдруг он меня жалеет и хочет убить безболезненно? Как бы то ни было, остаётся только ждать…

Я прикрываю глаза, ожидая того, что неизбежно последует. Но боль не приходит, а вместо этого я начинаю уплывать куда-то в темноту. Последнее, что я чувствую – благодарность этому юноше за свою лёгкую, почти приятную смерть…

Меня ничего не беспокоит, совершенно ничего, но когда неожиданно для себя я открываю глаза, то вижу только хозяина и больше никого. Я понимаю, что уснула, но почему-то не умерла. Значит, яд оказался некачественным, и эти ушли придумывать что-то другое. Хозяин, кажется, дремлет, сидя рядом с моей кроватью на стуле, поэтому я стараюсь ничем себя не выдать. Чем дольше он спит, тем дольше не больно, я точно это знаю.

Что же со мной произошло? Ведь меня назвали дичью и хотели убить, а вместо этого подарили юноше. Наверное, он захочет сделать что-то… Не знаю, как это называется, но говорят, будет очень-очень больно, хоть и не до смерти. С болью я, пожалуй, смирилась, главное, чтобы не бросили живой в крематорий, потому что это очень страшно. Крематория-то я всё равно не избегну, став пеплом, но лучше, чтобы я к тому времени ничего не чувствовала… Хотя кто меня спросит?

Пытаюсь вспомнить жизнь до лагеря, но перед глазами какие-то смазанные картины. Наверное, действительно та жизнь мне просто приснилась, а лагерь был всегда.

Алин как-то очень покорно принимает и переодевание, и микст после этого. Впрочем, стоит с неё снять платье, как сразу же открывается кровотечение из ран на спине, она сильно пугается, я вижу это, поэтому, почти не отдавая себе отчёта в своих действиях, беру её на руки. Герр Нойманн творит преобразование очистки – оно, как душ, смывает всё, потому что сейчас Алин под воду никак не засунешь… Потом он просит меня положить девочку на живот. И вот, когда я вижу её со спины, чуть не всхлипываю.

Она страшно и не раз избита – просто живого места нет. Герр Нойманн достаёт баночку с заживляющим микстом, начиная наносить его мягкими плавными движениями. Густой прозрачный гель сразу же темнеет, становясь бордовым, что это значит, я, впрочем, не знаю. Затем он всасывается в кожу, оставляя вместо шрамов и открытых ран тонкую кожицу, после чего фрау Вернер надевает больничную накидку на Алин, а я переворачиваю девочку.

Она смотрит на меня обречённо, кажется, уже приняв свою судьбу, как она её себе воображает, – по крайней мере, такое у меня возникает ощущение, а вот потом сама соглашается на микст. Я всё ещё нахожусь под впечатлением увиденного, потому помогаю ей выпить, после чего Алин сразу засыпает. Герр Нойманн удовлетворённо кивает, значит, всё происходит именно так, как должно.

– Такая вот девочка спасла меня, – негромко произносит фрау Вернер.