– Ты не спешишь? – спросила Ольга.

– Не спешу. В общагу неохота. К сочувствующим.

– Тогда давай ко мне. Папа-мама на даче цветочки сажают. Они как истинные русские интеллигенты страстно стремятся сродниться с землей-матушкой.

– И получается?

– Ни черта подобного. Клубника не плодоносит, цветочки вянут.

– Ну, допустим, один цветочек они вырастили. Тебя.

– Комплимент? – угрожающе спросила она.

– А что, нельзя?

– Валяй, если тебе так хочется. Мы идем или не идем?

– Мой Джек – чрезвычайно умная собака. Я его спрашиваю: Джек, ты идешь или не идешь? И Джек идет или не идет.

…Дима с неосознанным почтением бродил по старомосковской квартире. Удобные для неторопливых бесед уголки с немодными и восхитительными креслами в двух комнатах. В одной высокое бюро, в другой – письменный стол красного дерева. Обиталище родителей. Комната Ольги, неожиданно аккуратная, с причудливой мебелью. Орех без дураков. Столовая с громадным буфетом и необъятным столом. И во всех комнатах – книги, книги. В шкафах, на стеллажах, на полках.

– Насмотрелся?! – крикнула из кухни Ольга. – Иди сюда!

Он послушался. На кухонном столе все в готовности: салат горкой, буженина тонкими ломтиками, хорошая рыбка пластами. И бутылочка «Гжелки», естественно.

– Садись, – приказала она.

– А я думал, что ты меня как дорогого гостя за большим столом потчевать будешь, – не скрывая огорчения, сказал Дима.

– Столовая понравилась?

– Мне все у вас нравится.

– Что ж, за столом, так за столом.

Чокаться – не дотянуться через неохватный стол. Ольга подняла рюмку и, глядя на нее, не на Диму, горячо произнесла:

– Все должно быть хорошо! Да будет так!

Дима согласился, потому выпили вместе. Закусывали. Поев, Дима откинулся на спинку стула. Книги перед ним, хорошие картины…

– Как у тебя получается: от этого мира – на топтодром, в ментовку, за решетку?

Ольга отреагировала спокойно.

– И обратно. Так и получается. Ищу смысл жизни, Дима.

– Ну, гринхипп – понятно. А топтодром, пыхалово?

– Хочу все знать.

– Тогда учись.

– Я философский МГУ с отличием закончила.

– И не помогло, – понял Дима.

– Помогло, – не согласилась она.

– Чем же?

– Выработанным умением быть, когда надо, то умной, то глупой, то жизнерадостной, то грустной, то нежной, то грубой…

– Какая же маска сейчас на тебе? Для меня.

– Я не меняю масок, дурачок. Просто я стараюсь быть каждый миг такой, какой хочу быть в этот миг.

– И какая ты сейчас?

– Сытая и недопитая. Давай посуду на кухню отнесем и ко мне с малопочатой бутылкой. Под хорошее яблочко.

…Выпили по второй и сразу же – для подобающего эффекта – по третьей. Похрустели яблоками. Оля положила свой огрызок в пепельницу и, подойдя к музыкальному комбайну, врубила музыку. Мягкий, вроде бы давно забытый, но родной до холодка в груди голос-полушепот Клавдии Шульженко:

– Ну, мать, ты даешь! – удивился Дима. – Всего ожидал: «Металлика», «Мотли Крю», «Аэросмит», даже в крайнем случае Эллу Фицджеральд. А тут – Шульженко.

– Мой девиз, Дима, все – на контрасте. Когда я байкерила по малости, на аппарате скорость сто пятьдесят, а в ушах – душевные романсы.

Не спросясь, Дима налил себе и выпил один. Вместо закуски нюхнул ладонь и вдруг глухо заговорил, глядя в пол:

– Ночная Волга, а по ней – сказочным чудом с яркими огнями в окнах и на палубе белый теплоход. И Шульженко над водами. Тогда капитаны, еще старого закала, любили Шульженко. А я на засранном берегу с тоскою смотрю, как уплывает от меня настоящая жизнь.