Бабушка потеребила рукав кофты. Вздохнула ещё раз тяжело, вспоминая девочек и мальчишек из класса.

– Мальчишки-то почти все сгинули. Да и девочки.

Она пригорюнилась, сжалась, словно ссохлась.

– Да, мы с девочками-то тоже пошли. – продолжила бабушка. – Кто в связистки, кто в медсёстры. Почётно это было. Пока уходили на фронт.

Она отпила остывшего чая.

– А на фронте, там по-разному было. Многие к нам относились,  ну, как к распутным девкам. Понимаешь? – она посмотрела на меня прозрачными, почти выцветшими глазами, немного испуганно.

– Нет! – я помотала головой. – Как это? Вы же за Родину воевали!

– Плохо относились, – бабушка испуганно посмотрела на меня, – нельзя только об этом говорить. Да я уж старая стала, не страшно. Особенно плохо было, когда мы вернулись домой, после войны. Подстилками нас обзывали. А ведь я честь свою сберегла!  – в глазах блеснули слёзы. – Подругу мою по санбату, мать из дома выставила. Она домой в деревню вернулась, а мать ей чемодан через неделю собрала и из дома выгнала.

– Нет! – я не верила, что такое возможно.

– Она ко мне приехала в город. Мать ей сказала, что ты меня прости, но у меня ещё двое девок младших, и замуж их не выдать, если ты останешься, про вас, кто с фронта вернулся, дурное говорят. Мы с ней долго скрывали, что на фронте были. Она так плакала, что все документы наградные сожгла.

– А замуж как вышли? – спросила я.

– Да, Коленька любил меня.  Спас он меня, заступился.  Не все думали, что на фронт только пропащие девки идут. Я-то  девушкой замуж за него вышла, – бабушка серьёзно посмотрела на меня.

Я заплакала. От обиды за несправедливость, что у всех есть бабушки. А у меня нет. И, вообще, никого больше нет.  И от обиды за эту бабушку.

– Не плачь, – бабушка забеспокоилась и стала искать по карманам вязаной кофты платок.

Платок оказался за отворотом рукава. Бабушка, ругая себя, что мол старая совсем, памяти нет, принялась как маленькой мне вытирать платком нос и щёки.

– Не плачь. Платок чистый, не волнуйся. Что ты так расстроилась милая? – она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа просто чтобы отвлечь меня от слёз.

Я вышла ночью на станции Пермь Вторая. Прошла в продуваемый вокзал, купила билет на электричку до своей деревни Розепино. Сквозняк метался между тускло-серых стен вокзала, становясь всё пронзительней к залу ожидания. До электрички оставалось ещё часа два. Я обняла рюкзак и устроилась на жёстком фанерном сидении подремать.  Но заснуть не удалось. Вокзальная девушка заспанным голосом беспрерывно объявляла о прибытии и убытии поездов и электричек, зевала в микрофон, и читала информацию для пассажиров. По вокзалу бродили пассажиры с озабоченными и хмурыми лицами, и даже не пытались устроиться поспать.  Надеялись выспаться в тепле вагонов, покачиваясь в такт и глядя на проносящиеся за окном деревья.

Чем ближе я была к дому, тем страшнее становилось мне.  Надо будет что-то делать, решать, как жить дальше, принимать соболезнования, устраивать  поминальные девять дней.  Под эти невесёлые раздумья я залезла в пустой вагон электрички. В тепле меня разморило, и я заснула. Мне снились все бабушки, которых я встретила в дороге.  Они стояли вокруг меня и заботились: кормили, промокали мне слёзы. Заунывно пела, раскачивая длинными косицами с яркими тряпочками кассирша, курила и выдувала мне в лицо дым из своей самодельной трубки. Я закашлялась и проснулась. Электричка стояла на станции Розепино.

Ругаясь про себя, я схватила рюкзак и выскочила на станцию. Электричка, словно только меня и дожидалась, коротко свистнула и умчалась в темноту.   На станции было темно, единственный фонарь, скрежеща, покачивался на проводе с разбитой лампочкой.  Деревянный домик служивший кассой и залом ожидания, уныло смотрел тёмными окнами. Все тропинки были занесены снегом. Родная деревня встречала меня угрюмо. Касса открывается только в восемь утра. Тётя Шура ещё не пришла на работу. Она шумная и большая женщина. Зимой первым делом берётся за лопату, отгребая от своей избушки снег. Летом выращивает в отслуживших шинах камазов ноготки и настурции, заботливо поливает и разговаривает с ними, обдирая завядшие цветы.  Зимой она первая торит тропинку из деревни к станции в громадных валенках, и за ней уже легко бегут к станции, и в деревню люди.  Тётю Шуру ждать ещё часа два, за это время я успею замёрзнуть, и тётя Шура найдёт только окоченевший труп.