Вечером я сидел один неподалеку от казармы, молча курил. Подошёл Вайсман, попросил огня.

– Ты не понимаешь, потому что здесь не родился, без обид, брат мой. Ну взяли бы его, отсидит пару лет, а потом его выпустят, и он снова будет резать людей.

– С каких это пор ты стал судьёй и палачом одновременно? Если есть возможность не убивать – не убивай. Не ты дал жизнь и не тебе её отнимать, – как можно спокойней сказал я.

– Он террорист, взял в руки нож – кровь его на голове его. И только уничтожая таких, как он, мы здесь сможем выжить и удержать землю.

– Вы опираетесь на меч ваш, делаете мерзости, и хотите владеть страной? Так говорил иудейский пророк Иехезкиэ́ль, взывавший к милосердию.

– Если мы когда-нибудь и потеряем государство, то только из-за таких чистоплюев, как ты, – лейтенант яростно отбросил окурок. – С ними по-другому нельзя. Террорист не должен жить!

– Если бы он был в кипе, уверен, ты не стрелял бы на поражение.

Вайсман задумался, помолчал немного и ответил:

– Мир делится на своих и чужих, своих нельзя убивать, но тебя бы я пристрелил, – потом улыбнулся и весело мне подмигнул.

В пачке, купленной на злополучной заправке, ещё было несколько сигарет, «значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день». Осталось только купить билет «на самолёт с серебристым крылом» и свалить на Гоа. Пусть такие, как Вайсман, охраняют Израиль, который может выжить, опираясь только на меч.

Вершины гор припорошены снегом, холод, как у нас говорят, лисий, и этот жуткий ветер, проникающий в леденеющие жилы. Кофе в термосе давно закончился, и уже плевать на запрет курить, только прячешь от снайперов в рукаве огонек крепких бесплатных американских сигарет.

Ну какие «грязные» в эту плюющую градом ночь на горе Проклятия?

Хотя жаль, что нет «гостей», а то мы пустили бы галопом замерзающие сердца, глядишь и согрелись бы.

У Дмитрия уже прерывистое дыхание, парень хоть из России, а не выдерживает.

– Скажи что-нибудь, – шепчу ему по-русски.

– На..на..на…куй, – выдыхает Дима.

Он дрожит всем телом. Похоже, начинается гипотермия.

Самое главное на войне – не победить, а выжить.

– Снимаем засаду, –  я сообщил на базу по рации, впрочем, не сообщил, а поставил перед фактом.

– Идти можешь?

– По..по… пы…пы…та…та… да!

Мы взяли его под руки, он сам килограммов 80 и на нем еще 20, тащим.

Железная птица, сеющая смерть, появилась бесшумно и замерла над нами.

Ракета, и от нас останутся только жетоны, встроенные в армейские ботинки. Страшно? Нет, не страшно. Жутко. Но шевелиться нельзя, пусть смотрят, пусть внимательно смотрят. Каски, «М-16», наплечная рация с антенной.

Вертолет повисел над нами вечную минуту и, поблескивая огоньками, растворился в ночи.

– Я сам, – высвободился Дмитрий из наших объятий.

Через час мы уже принимали, судя по пару, горячий душ, а потом пили израильский чай «Высоцкий».

– Скажи мне, – Дима вновь обрел дар беглой речи. – Почему я, программист, с окладом в 20 тысяч, муж и отец, должен все бросить и пойти служить, а может и подыхать, а они нет?

– Какое тебе дело до них? У них своя судьба, у тебя своя.

– Эти раввинские штучки про судьбу на меня не действуют. Мы здесь гнием месяц, потому что солдат не хватает. Мы тянем лямку за «золотую» молодежь с улицы Ше́нкин, за мордоворотов йешибо́тников. Это несправедливо.

– Ты можешь «закосить», сослаться на семейные обстоятельства или работу. Не проблема, – предложил я.

– Я бы так и сделал, но вам, дебилам, больше дерьма достанется.

– Ну и не ной тогда. Ты здесь, потому что сам этого хочешь.

– Ты серьезно? – удивился товарищ. – По-твоему, я мазохист?