Моя Владычица, раздавлена
любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, – живущая!..
Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок – росточком, Присносущая,
катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком,
колючим перекати-полем… —
Дитенок, бабушка ли, женушка, —
и подворотней, как престольем!.. —
Ты, нищенка, ты, знаменитая, —
не лик, а сморщь засохшей вишни, —
Одни глаза, как пули, вбитые
небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие,
то бирюза, то ледоходы, —
Старуха, царственно красивая
последней, бедною свободой, —
Учи, учи меня бесстрашию
протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, —
как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости,
алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды
кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!..
А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, —
лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка
гранатиков, сластей, кровинок, —
И плюнул рот, смеяся, косточку
на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся —
копейкой – в шапку меховую…
Учи, учи меня кормилица,
ах, дуру, ах, еще живую…
Душа летит над землей. Неоконченная картина
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
Я вижу, как – осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты – мои голосовые связки.
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, —
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
И только грех один…
Молитва о прощении совершившему зло
Как плиты церковные грязны… Господь,
Владыка, – утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть,
латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан,
чьи медны бока —
Как волоком тянет меня по свечам,
рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог
(ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог,
над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков
гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов,
дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, – крути,
злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти,
закутав лицо…
Я, грешница, все порешив отмолить,
явилась сюда.