На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —
Погорельские боги!.. – как немому котенку…
Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…
Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой —
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!
Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою
Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…
ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.
Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.
Поклонение волхвов в снегопаде
Снега упорные мели
и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли,
в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец,
хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец
сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его
держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество
отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня,
слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня —
таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!..
В отверстой двери плыли звезды…
Морозом пахли доски, жесть
и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены…
(На них – мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны —
волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня.
Дары выкладывали густо:
Лимоны – золотей огня,
браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые – вот! —
на леску – рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород,
а как варили – не сказали…
Склонили головы в чалмах,
как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах,
и лица – счастьем осиянны:
«Живи, Мария! Мальчик твой —
чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка – свет над головой,
над родничком!..» А сами плачут…
Я их глазами обвожу —
спасибо, милые, родные!..
Такого – больше не рожу
в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты,
косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши – вот цветы:
в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу —
о, я давно их поджидала! —
Собой пропарывая мглу,
ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины,
ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, —
идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля!
Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты – рваный парус корабля,
мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров,
в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов —
пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы,
стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы
громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: «Носи, носи!..
Ведь бабам бирюза – от сглазу!..»
Ну, коли так, – меня спаси!..
А не спасешь – так лучше сразу…
А будет горе – знаю я.
Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья —
тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву.
Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп – во рву, —
себя увижу… молодою,
Увижу снег, и теплый хлев,
пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев,
волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах,
как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках
кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит,
и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит
в дубовые, медвежьи двери.
Север. Звезды
Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный – ночьми – блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась —
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он – людскую последнюю жалость —
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.