– Я не баба.

– Не баба, Ангел мой. Дева чудной красоты.

– Не преувеличивай … Все утрясется, не переживай. У вас двое детей. Куда она денется. Да и ты никуда не денешься. Ты не бросишь больную дочь.

– И все-то ты знаешь, ведьма. Кстати, хотел спросить, что там тебе Юлик наболтал про меня?

– Да ничего особенно, спрашивал, что и как…

– А меня достал…Ты такой-сякой, я тебя знаю… Я ему говорю – «Меня, может, и знаешь, да вот ее нет. Иначе бы не гнал волну».

Зазвучало вступление к песне про белую лебедь, роняющую перья, и Геля поднялась на сцену. И глядя на кружащиеся в вальсе пары, вдруг почувствовала, что все будет так, как должно быть. Как именно, она еще не знает, но именно так, как должно быть.

И она успокоилась.

Дневник.

«15 августа.

Мы дома. Пролетели пять дней в Ленинграде, пять дней на Рижском взморье с экскурсией по Риге, с посещением Домского собора. Попали на концерт органной музыки. Слушали Баха. Как Бог может быть щедр к некоторым людям. И к строителям Собора, и к создателем органа, и к композитору Баху … Как подумаешь об этом, сразу ощущаешь себя инфузорией туфелькой. Ну и не буду думать.

Спасибо родителям за такой подарок – свадебное путешествие. Без их финансовой поддержки мы бы такого путешествия себе позволить не смогли.

Хотела написать – все было прекрасно…

Но обещала себе – правду и только правду. Ничего, кроме правды.

Была одна ложка дегтя в бочке меда.

Сидим на пахнущем сеном чердаке в Юрмале, который снимаем за совсем не смешные деньги, но ничего лучше не нашли.

Я собираюсь натягивать сарафан, он не дает. Сидит передо мной на коленях с полотенцем на бедрах и говорит, рисуя на моем теле силуэт

– Тебе нужна такая рубашечка – тут кружева,– коснулся груди,- тут кружева ,– коснулся бедер.

– Тут тоненькие атласные бретельки,– провел по плечам ,– и вся атласная – изобразил атлас своей горячей ладонью на теле моем.

– И на ком ты видел такую рубашечку?– дергает меня черт за язык.

– На Марине, – проделывает тот же фокус с ним вышеупомянутый товарищ. Почему не сказать « в журнале, в кино, в магазине»… Марина – девушка, с которой он встречался до армии. До знакомства со мной.

– Ты же говорил – у вас ничего не было?!

– Ничего и не было. Разделась однажды…

– И ты сейчас рядом со мной вспоминаешь Марину? Да пошел ты к Черту! – вскакиваю с топчана, стукаясь головой о деревянную балку. Сарафан липнет к влажному телу, не слушает судорожных движений моих рук. Наконец одергиваю его и стремглав несусь вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки… как шею себе не сломала…

На берегу падаю на песок, лицом в скрещенные руки и заливаюсь слезами. Через минуту примчался, поднял, обцеловал, согрел. Утешил. На руках понес обратно.

– Ты – моя женщина. Больше мне никто не нужен. Верь мне.

Из Риги летели на самолете.

Из аэропорта поехали к Андрею.

Родственники встретили нас индифферентно. Людмила, правда, поцеловала обоих, а Ада Петровна сварила отменный кофе. Она на это мастерица.

Никогда не могла понять, как в этой маргинальной семье мог вырасти такой мужчина? Это не умещаются в моем сознании. Людмила просто героиня Достоевского, униженная и оскорбленная. А мать спасается от реальности в бутылке дешевого вина. Под забором не валяется, но в забегаловки наведывается частенько. Благо они все рядом. Но главное не это. Они живут, как закованные в цепи каторжане. Или как узники темницы. Никакой радости жизни! Никакого драйва! Никаких желаний. Почему? Непонятно.

Людмила говорила, что в молодости Ада Петровна была директором школы. Правда, сельской, но все равно. На стене фотография ее увеличенная и отретушированная. Вполне себе приличная женщина. В кокетливой шляпке.