Неловкость висела между ними, а точнее кроилась во мне, пока я снимала обувь и опиралась о стену, наблюдая за родителями.

– Дождь, – напомнила я отцу.

– Дождь, – повторила за мной мама.

– Дождь, – подтвердил отец, кивая головой, и стал снимать обувь.

Я провела его за руку на ту кухню, в которой он не был со времени удачной случайности в кафе, когда мама узнала про измену и не разбила вазу, стоящую раньше на столе. Она осталась такой же, застыла во времени, но уже без осколков.

– Чай? – предложила мама, уже зажигая огонь, пока отец, повесив пиджак, шёл к столу. – Никакого чая, – она наконец посмотрела на что-то ниже отцовского лица. – Одежду в стирку! – крикнула.

Я молча наблюдала за происходящим и думала о том, испытывают ли ностальгию родители, пока разговаривают, и когда же вернётся Арнольд со своих занятий: мне хотелось показать ему эту старую картину.

– Как я поеду обратно? – спросил отец, уже усевшийся на стул.

– У нас осталась твоя одежда, – направилась в сторону ванной, махая рукой бывшему мужу.

Тогда я снова осталась одна на кухне и стала вспоминать, когда в последний раз видела маму такой поистине радостной. Может, в прошлую среду, когда Арнольд принёс серебряную медаль, или в понедельник, когда я принесла «отлично» по математике? Всё «до» было ничём по сравнению с сегодняшним «сейчас». Но ведь должно быть и «после» – вина легла на мои юные плечи: «Не стоило его сюда приводить», – думала я, перекидывая кольцо с пальца на палец.

Мне было больно наблюдать за мамой на протяжении этих лет, когда копалась по ночам в свадебных фотографиях, плакала, думая, что я не слышу, и мне не хотелось, чтобы из-за него страдала ещё одна женщина, даже мне не знакомая, но носящая ребёнка моего родителя. Тогда я, схватив отцовский телефон, побежала прямиком в ванную, где стояли они, смотрящие друг на друга и чуть ли не съедавшие один одного. <…>

– Элиза! – крикнула она мне и спустя пару фраз метнула свою горячую ладонь в сторону щеки своего бывшего мужа, не ставшего ждать, а выбежавшего без объяснений со злостью, кинутой в мои глаза, в сторону «выходной» двери.

В этом был весь он, разоблачённый, не имеющий сил и желания строить всё заново при малейшем шансе – дешёвый и недостойный всего того, что мама так сильно любила и защищала. Может, этот «шанс» в виде соприкосновения губ и не вернул бы их в прошлое, но тогда бы отец на пару секунд вспомнил, что раньше любил эту женщину с головы до пят, а это дороже любого поцелуя даже французского.

Почему-то время в этом месте шло слишком быстро, отчего казалось беспощадным. Может, поэтому днём и все эти пятнадцать тысяч человек в городке выглядели старше своих лет. Гуляя по улицам, Элиза удивлялась тому, как половина населения не жалеет времени, проживая всю свою жизнь в этом крошечном порту, не путешествуя по миру, а лишь разглядывая красочные картинки в Интернете. «Когда отец говорил мне о том, что когда-нибудь я пойму его, то, наверное, имел в виду переезд в другой город, когда в старом оставаться до невозможности сложно, а в новый перебираться до невозможности больно, хоть и смотреть на него я буду, как на восьмое чудо света», – думала она.

Бар, к которому её проводил чудаковатый Кристофер со своей мохнатой собакой Лукасом, находился в старом подвале захолустья, а к вечеру подсвечивался маленькими золотыми фонариками, как в Рождество. Вечером Карлинген будто оживал, принося улицам новых людей: вероятно, к тому времени рыба начинала ловиться, а булочки в пекарнях становились вкуснее и более хрустящими, отчего вытаскивали жителей из нор. Желая просмотреть весь город до захода солнца, Элиза катала свой чемодан в радиусе сотни метров от сегодняшнего мероприятия, поглядывала на лица прохожих, и думала о том, как время стало идти медленнее, а их внешний вид наконец соответствовал возрасту.