«И сколько раз тебе повторять одно и то же? Я перед отъездом тебе четко сказал, что уезжаю надолго. У меня здесь ответственная работа, а ты меня каждый день дергаешь по пустякам. Весны ей хочется не только в природе, но и в душе! Я-то при чем здесь? Пожалуйста, сама реши для себя вопрос весеннего обострения».

По мере чтения Катя начинала различать оттенки его настроения и отношения к матери. К равнодушию и грубости примешивалась явная издевка.

«Избавь меня от подробностей своего быта, работы, грызни с подругами. Неужели ты думаешь, что мне интересны эти бредни и есть время во все это погружаться? Я уже сто раз давал себе обещание перестать тебе отвечать. Но отвечаю, сам не знаю зачем. А ты пользуешься моей добротой. Насчет звонков. Я тебе еще перед отъездом объяснил, что звонить мне будет некуда, здесь нет связи. Все! Мне надо работать. Надеюсь, я предельно четко все объяснил».

Он ведь мог не отвечать, мог как-то прервать эту переписку, совершенно не нужную ему. Зачем он продолжал писать ей? Сам себе пытался доказать собственное благородство: не рвет с влюбленной в него дурой, регулярно отвечает на ее послания?

Или в этом был какой-то изощренный садизм? Он держал ее на коротком поводке, не порывая окончательно, но каждым своим коротким ответом убивая ее как человека, как женщину, в конце концов, как мать его ребенка.

Эти догадки рождались в Кате каким-то бессловесным способом, ибо и слов-то таких она не знала ── «изощренный садизм», но чувствовала эти уничижительные, убийственные интонации. Чувствовала нестерпимо остро, почти физически, ведь и с ее детской дочерней любовью обошлись так же безжалостно.

«Что ты придумала? Даже не думай! Это совершенно глупая затея. Я в гости никого не зову и никого не принимаю. Знаешь, незваный гость хуже кого? Вот и подумай, зачем тебе это. Если не хочешь ночевать на вокзале и утром уезжать обратно, сдай билет. И больше к этой теме не возвращаемся».

«Господи, за что он с ней так? Немудрено после такого отношения к себе возненавидеть всех вокруг», ── Катино сердце уже разрывалось от жалости к матери.

«Малыш, я уехал потому, что мне предложили хорошую работу. Мне было с тобой хорошо. Надеюсь, тебе тоже. Но, как известно, все хорошее когда-нибудь кончается. Хочу, чтобы ты была счастлива. Но без меня, понимаешь? И давай обойдемся без долгих объяснений. Пусть они не омрачат те приятные дни, что у нас были. Обнимаю».

Похоже, с этого письма началась эта мучительная для ее матери переписка. Он, видимо, рассчитывал, что им все и закончится. Поэтому был довольно вежлив, даже обратился «малыш». Катя терпеть не могла это слово. Им часто называли в фильмах влюбленных женщин, а, может, и любимых. Но почему-то Кате всегда казалось, что это слово ── какой-то штамп, что-то в нем уменьшительно-неласкательное, что-то обманчивое. Недаром в следующих письмах, когда уже никого не надо было обманывать, он вообще никак не обращался ── даже малышом не утруждал себя.

Это чтение истощило и без того уставшую Катю. Она чувствовала дикую усталость и опустошенность. Продолжать не было сил. И так все было ясно. Предельно ясно. Ее мать, атакующая письмами любимого, но не любящего ее мужчину, вызывает у него все большее раздражение. Она никак не может смириться с расставанием, пытается вернуть его. И тем самым все более и более увеличивает пропасть между ними.

А он своими ответами втаптывает ее чувства в грязь. При этом, наверное, ощущает собственную значимость ── не зря же такую любовь к нему испытывает этот «малыш». Значит, стоит он той любви и тех страданий.