В большинстве своем дети были не одеты. Изящные руки и ноги, ясные глаза, стройные крепкие тела – так они выглядели внешне, причем, на неподготовленный взгляд Чарли, все они были девочки. И, если музыка их и занимала, то не очень – они играли, плескались в бассейне, бегали, строили что-то из песка, палочек и разноцветных кирпичей; трое играли в мяч. Дети общались на своем воркующем языке. Они звали друг друга, визжали, когда все бежали за одним, и тот едва ускользал от ловивших его рук, плакали, если кто-то падал и ушибался (и тогда его подхватывали другие, и целовали, и успокаивали, совали в руки игрушки, и начинали щекотать, пока упавший не принимался смеяться со всеми остальными).

Но над всей этой обычной детской суетой висели аккорды – иногда из трех нот, иногда из четырех или пяти; они следовали один за другим, перемежаемые паузами, необходимыми для того, чтобы певцы могли набрать воздуха, они прерывались вопросами и ответами, взлетали над бассейном и ныряли в него. Нечто подобное Чарли уже слышал – в центральном вестибюле Первого медицинского центра; но там это звучало не так легко и свободно, как здесь, в Первом детском. И вообще везде, где бы ни собиралась группа ледомцев, тотчас же начинала звучать музыка, которая висела над Ледомом, как висит порожденный дыханием туман над стадами лапландских оленей.

– В чем смысл этого совместного пения? – спросил Чарли.

– Они все делают вместе, – ответил Филос. – А когда собираются группой, то поют. Пение делает их единым целым, они чувствуют и понимают все, что с ними происходит, даже не задумываясь. Они любят совместное пение – как свет и тепло, окутывающие их тела. Они меняют движение музыкальной фразы исключительно из любви к переменам – так человек, выйдя из холодной как лед воды, направляется к горячим камням, чтобы насладиться разницей температур. Они берут мелодии из воздуха, который их окружает, и воздуху же возвращают. А теперь я хочу кое-что тебе показать.

Мягко, но четко, Филос пропел три ноты – «до», «соль», «ми»…

И вдруг, словно пропетые Филосом ноты были мячами, трое из детей подхватили их – по ноте на ребенка, и ноты сложились в арпеджио, после чего стали аккордом, и вновь – арпеджио, а потом один из малышей, по пояс стоящий в воде, взял другой звук, и арпеджио изменилось на «до», «фа», «ми», а потом стало «ре», «фа», «ми», и вдруг – «фа», «до», «ля», и изменения нарастали, добавились модуляции и инверсии, с секстами и септимами, но вместо требуемой тоники разрешались в минорный аккорд. Под конец арпеджио, отзвучав, уступило место полнозвучному аккорду.

– Это просто… прекрасно, – прошептал Чарли, попытавшись найти соответствующее слово и разочарованный тем, что оно так и не нашлось.

– А вот и Гросид! – радостно провозгласил Филос.

Гросид, чье алое одеяние поддерживалось лентой и летело как будто отдельно от своего владельца, хотя и параллельно его курсу, вышел из коттеджа. Он повернулся и, увидев Филоса и Чарли, помахал им приветливо и пропел три ноты – те самые, что с минуту назад пропел Филос (и ноты были тотчас же подхвачены, развиты и смодулированы играющими детьми). Гросид засмеялся.

Филос обернулся к Чарли.

– Он говорит, что понял, кто пришел, по нотам, которые я пропел.

И, обратившись к Гросиду, крикнул:

– Гросид! Можно нам к тебе?

Тот радостно помахал им, и они принялись спускаться по крутому склону. Подхватив ребенка и посадив его на плечи, Гросид направился навстречу. Ребенок радостно вопил, играя складками одеяния своего педагога.

– Привет, Филос! Ты привел Чарли Джонса! Как я рад нашей встрече!