Лес будто читал мои мысли. Из зарослей вдруг послышался леденящий стук – кто-то, неверно ступая, двинулся прочь от тропы, и на миг мне показалось: это сами дети идут на зов, тяжело улыбаются пустыми глазами, тянут руки сквозь стены вековых стволов.

В моей душе боролись ужас и знание. Предчувствие затаилось во мне навечно – словно я сама была частью угасшей ветви рода, проклятой, оставленной для страшного обряда.

Князь остановился рядом – как скала или ровная могильная плита. Его голос звучал почти по-отечески:

– Василиса, ты чувствуешь что-то?

– Здесь уже нельзя говорить по-старому, – ответила я. – Надо лишь слушать лес. Он скажет.

И действительно: вдруг стало ясно – тишина леса неестественна, она тяжела и окрашена глухой злобой. Собаки в деревне, я знала, воют так лишь перед смертью хозяина. И мне почудилось: где-то впереди не то плачь, не то скрежет зубов маленьких.

Мы шагнули дальше. Всё изменялось, как в дурном сне: стены из веток, трава черная, дикая туча мошкары, мутная зыбь над болотом. Я перестала различать голоса спутников, только стук сердца и чьи-то чужие слова – полные боли, детские, давно умершие, но всё же живые.

* * *

Поздний вечер, на исходе, когда мы, измученные, разбили второй ночной стан. Я заметила, как князь стал другим: он больше не насмешничал, глаза его погасли, на губах – усталость и, быть может, сочувствие. Я впервые увидела, что величие держится на резьбе боли.

Он присел рядом, поближе; улыбка ускользнула, как тень, и вновь вернулось то двойственное отношение – то ли презрение, то ли интерес, смешанный с тоской.

– Видишь ли, ведьма… – начал он, недоговаривая. – Если мне суждено здесь сгинуть, хочу знать: ты не отпустишь меня на смерть, не сказав всей правды?

Я молчала долго. Тогда он внезапно дотронулся до моих волос, нерешительно, как младенец к огню:

– Почему твоя мать избрала тебя?

Внутри меня поднялась волна – горькая, как болотная вода. Я сглотнула:

– Она не избирала… Долг наследуется, даже если ты его не примешь. Лес сам знает, кому что вручить. Я лишь дом его для чужих долгов.

– Боюсь, ты хранишь куда больше, чем сама понимаешь, – тихо сказал он.

И вдруг здешняя тьма накрыла нас настоящим зовом: тяжёлый ветер пронёсся над лагерьем, огонь погасл, к костру подползла невидимая тень – узкая, как страх, длинная, как ночь. Я почувствовала – кто-то пришёл, совсем близко, и дышит нам в затылок.

Стараясь не выдать дрожи, я поставила у костра оберег – корень с узлом и немного мёда. Шёпотом призвала мать и тех, кто до неё был – пусть сторожат на границе сна. Но за границей огня уже двигалось что-то другое – без слов, без дыхания, только с тяжёлым желанием приблизиться.

Я увидела, как князь смотрит на меня – глаза тёмные, холодные, но в их глубинах жмётся одиночество, почти похожее на моё.

– Если мы не выберемся завтра, ведьма… – начал он, – что дальше?

– Лес забирает то, чему пришло время уйти, – выдохнула я.

Всю ночь я слушала: в треске сучьев, в шорохе травы, в затаённом плаче, которого не должно быть, – жил старый лесной страх. Но на этот раз он не сводил с ума, а обвивал сердце предчувствием: впереди ждёт больше, чем просто пропавшие дети. Лес распахивает пасть, и долг каждого назван – быть или жертвой, или знаком в цепи проклятия.