Память постепенно возвращалась. После битвы паренек сразу потрусил в гостевую почивальню. А сабельщик? До своего шатра тарсянин дошел не сразу. Завернул в круг воинов, пивал с ними, боролся – кажись, даже кому-то ребро сломал. Хотел посмотреть ханских коней, коими славится каганат, но стража удержала… ага, что же потом? Так, вот он в шатре, темноглазая… как же ее… Лин..на. Отпаивает какой-то горячей горькой дурью… Потом…

Белые пятна вчерашней ночи никак не хотели закрашиваться. «Раз не убили, значит, буду жить, это главное» – сделал вывод сабельщик. Осмотрелся, увидел возле чаши с фруктами портки, оделся. Все-таки дошел до победного – представил себе хунна, узревшего Марха, в чем мать родила, усмехнулся.

«Надо дойти до саат-шатра, облачиться в робу, да отрыть припрятанное оружие».

Вышел во двор. Яркий свет острыми, как бритва лучами, резал глаза и мозги. Солнце стояло в зените. Сабельщик нутром чуял что-то странное, вот только понять не мог, что. Все тихо, воины после вчерашних ритуалов отходят, женщины погнали на водопой скотину. Ладно, чугунок еще не варит, да что чугунок – весь он себя чувствует, как сорвавшийся с горы свин – где тут чутью вернуться.

Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на ноги сандалии – готов!

Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым, руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:

– Почему нас не разбудили утром?

– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.

Мрак поморщился:

– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.

Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах, изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и жестами.

Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале расположились у подножия огромного камня. Марх подсел поближе к юноше:

– Из-за женщины тоскуещь? Как звали-то наложницу?

Юноша вздрогнул. Поднял взгляд, узрел пекшего мясо тарсянина.

– Фатира.

– Красивое имя. И сама, наверное, прелестница? Видал я на своем веку разных фей. Некоторые оборачивались драконессами, хм. Но первая, у меня на родине их зовут «лика»… это след на всю жизнь.

Парень занялся румянцем:

– Расскажи про свою «лику»?

– Я молодым отроком был, может даже помладше тебя годков эдак на … – сколько тебе, семнадцать? – на пару. Все время проводил или у отца в кузне, или на бранном поле деревянным клинком махал. И влюбился… Глубже озер были очи Вереи, руки мягче свежего хлеба. Но больше всего меня пленил смех. Задорный, как переливистый весенний ручей. Много было пастушек в нашей земле, а запала она мне. На праздник солнцестояния ночью зажигали костры, купались в озерце, бились на кулаках – все как водится, по традициям предков. Пили вино. Не такое, как ныне – раньше оно как сок было, только голову кружило, а аспидом поганым не жалило. Затащил я ее по нашей веселости в хлев. И все. Как крюком в сердце. Ни есть, ни работать, ни спать не могу – Верея лишь перед глазами стоит.

Марх потер лоб, отхлебнул из мехов. Заговорил медленнее:

– Дарил я ей подарки, менестрелей с вагантами посылал, вот только как подменили девку. Взгляд отводит, только меня видит – улыбка сникает. И молвить не молвит – что случилось, не пойму. А потом встретилась мне и говорит: ты меня прости, наваждение той ночью было. Есть у меня суженый, уж второй год меня уваживает, замуж скоро.