Пьесу «Свой дом» я в одну из поездок в Минск передал главному режиссеру, пять лет тому назад поставившему спектакль «Страсти по Авдею. Крик на хуторе». Он пообещал прочесть ее сразу, и мы договорились встретиться на следующий день.

На первом этаже театра нужно было пройти через полукомнату-полукоридор, в котором актеры собирались перед выходом на сцену во время репетиции или спектакля. Шла какая-то репетиция, уже в костюмах. Несколько актеров, среди них исполнитель главной роли в спектакле «Страсти по Авдею», узнали меня, подошли, пожали руку, одна немолодая уже, но еще молодящаяся актриса даже расцеловала. За глаза все называли ее Веселой Вдовой. Она была замужем за литературным критиком, и не очень заботилась о соблюдении супружеской верности, и не скрывала, что считает себя первой актрисой театра, – и в своем возрасте, не учитывая молодых актрис и «театральных старух», таковой и была, чему соответствовало и звание народной.

Неожиданная встреча с актерами, их приветливо-радостный интерес ко мне, к тому, что я появился в театре спустя почти пять лет, и то, что главный режиссер, не откладывая, прочитал пьесу, давали возможность подумать, что театру опять, как тогда, когда приняли к постановке «Крик на хуторе», позарез нужна пьеса. «Ну что ж, – думал я, поднимаясь на третий этаж к кабинету главного режиссера, – если поставят “Свой дом”, то отчисление от двух спектаклей… Продержусь еще как минимум год… А дальше?»

Главный режиссер восседал в своем кабинетике за письменным столом. Когда я вошел, он быстро взглянул – вопросительно-недоверчиво и с надеждой, словно показывая готовность к обороне и в то же время как будто предлагая союз и совместные решительные действия.

Он постарел. Еще больше обрюзг и отяжелел. Лицо с темными кругами под глазами. Но сидел за столом, как старый грозный лев, который еще выглядит могучим, и все – и он сам – по старой памяти еще верят в его силу.

За три шага от двери до письменного стола я в одно мгновение вспомнил все связанное с постановкой спектакля «Страсти по Авдею. Крик на хуторе». И как Мирский в Министерстве культуры СССР обманом подсунул пьесу никому не известного автора главному режиссеру, приехавшему попросить что-нибудь «надежное» из репертуара «Ленкома», а он прочитал и не верил, что пьеса «залитована», то есть прошла цензуру, и как он читал пьесу перед труппой, которая (за исключением небольшого числа верных клевретов), уверовав, что режиссер утратил силу и уже «не может ставить», хотела «свалить» его. Читка потрясла труппу. Когда мы с ним после читки вернулись в кабинет, он снял пиджак, и я увидел, что его рубаха на груди и на спине мокрая, – он не просто прочел пьесу вслух, а проиграл ее один всю, как радиоспектакль.

Вспомнил, как он придумал в финале спектакля повесить над разрушенным, расстрелянным хутором портрет Ленина. На последних репетициях это произвело очень сильный эффект. Директор и парторг (секретарь парткома, то есть глава партийной организации) театра просили его не делать этого, а потом доложили выше, чтобы «не им отвечать», и целая команда из Министерства культуры БССР упрашивала снять Ленина, его убеждали, доказывали, что коллективизация началась в 1930 году, Ленин давно умер и не виноват, кто-то даже робко предложил заменить портрет Ленина портретом Сталина, культ личности которого «все-таки осужден на съезде партии». Главному режиссеру грозили, льстили, обещали, умоляли, но он был непреклонен: как раз в это время жена читала ему письма Короленко Ленину (изданные как письма к Луначарскому) – и он держался, убежденный в своей правоте. Замминистра культуры наконец заявил, что в тексте пьесы, в последней сцене, в ремарках, нет никакого портрета Ленина и самоуправство режиссера нарушает авторское право. В этот момент вдруг наступило какое-то психологическое равновесие сил. И я довольно весомо поддержал главного режиссера. Это стало последней каплей: команда Минкульта отступила, как разбитая армия, и, когда все они, опустив головы, покинули кабинет, а я ожидал благодарности главного режиссера за поддержку в решающую минуту, он сказал мне: «Если бы ты предал меня, я бы задушил тебя собственными руками».