– Перестань. Я тебе только благодарен за то, что написал эту пьесу. Самому написать ее мне бы и в голову не пришло. А так вот видишь, написал, – ты мне ее как подарил.

– Ну скажешь… При чем я… А главное, как оказывается, зачем теперь эта пьеса…

Мирский был очень расстроен.

– Я тебе никогда не говорил, но ты ведь знаешь, что я понимаю, как я тебе обязан. Если бы не ты, то и «Крик на хуторе» и не купили бы, и не поставили.

– «Крик на хуторе» – это да, – оживился и как будто обрадовался Мирский. – С «Криком на хуторе» повезло: в последний вагон последнего поезда… И раз за разом везло: общественный совет вдруг поддержал, и даже с госзаказом напоследок повезло. Да, «Крик на хуторе»… Есть что вспомнить. Можно сказать как Кучаев: есть чем оправдать жизнь… Но я не Кучаев, меня не занозит – чем оправдать жизнь. Это его мучает… Надо дать ему прочесть «Свой дом» – просто так, может, я что-то не понимаю. А с «Криком на хуторе» повезло. Особенно повезло с этим минским главным режиссером. Он оказался в безвыходной ситуации. Ему «Крик на хуторе» – последняя соломинка, ему деваться было некуда. А ставить он может – это факт. Вот все и совпало… И теперь есть что вспомнить… И есть чем оправдать жизнь… Но мне не нужно оправдывать жизнь, я и так обойдусь… А вот «Свой дом» хотелось бы, чтобы поставили… Слушай, а отдай ее главному режиссеру, может, он возьмет? Ты ведь часто ездишь в Минск.

– Езжу. Денег впереди никаких. Как и чем заработать – не знаю. В Минске остались какие-то крохи. На киностудии ни с того ни с сего вдруг заплатят… В театре капает, «Крик на хуторе» все еще идет… Конечно, можно показать «Свой дом» главному режиссеру…

Мы с Мирским сидели на лавочке под двумя молоденькими березками. Страна разваливалась, распадалась, люди этой страны умирали миллионами, но этого никто не замечал, несмотря на то что об этом писали в газетах и даже говорили по телевизору. То, что умирали миллионы людей, никого не пугало и никто не обращал на это внимание. То, что эти миллионы умирали, называли естественной убылью населения, ведь эти миллионы не расстреливали, не морили голодом, не отнимали у них хлеб, не загоняли их в концлагеря, не заставляли до изнеможения работать на лесоповале и на золотых приисках, и даже не гнали в атаку на пулеметы, и не убеждали отдать жизнь во имя мировой революции. И жили они не в бараках, а в однокомнатных квартирах, не очень удобных – кухни совсем маленькие и санузел совмещенный; эти квартиры называли хрущевками, их давали при Хрущеве и после него, и они были не только однокомнатные, но и двух-, и трех-, и даже четырехкомнатные, и все радовались, когда им давали эти квартиры, – в городах, а в деревнях не давали, но даже в деревнях, в «показательных» колхозах и совхозах, строили многоквартирные дома и тоже селили в такие хрущевки передовиков производства. Вот люди и жили, а теперь, когда страна разваливалась и распадалась, начали умирать, и, по слухам, умирали миллионы, и то, что они умирали в таком немалом количестве, и называли естественной убылью населения.

Мирский тоже мог умереть через два года, но не по той причине, по которой умирали миллионы людей в разваливающейся, распадающейся стране, а просто потому, что у него слабые легкие, ему нужно было сделать операцию, как говорили не очень сложную и не очень опасную, но у Мирского слабое сердце и оно могло не выдержать операции, и врачи боялись, что он умрет на операционном столе.

Обязательно ли делать операцию должно выясниться через два года, а пока мы с ним сидели на лавочке под березками, а страна разваливалась, распадалась, миллионы людей в этой разваливающейся, распадающейся стране умирали в счет естественной убыли, а мы – я и Мирский – не умирали. Мирский попросил меня написать пьесу о «сегодняшнем дне», написать по законам драматургии, которые определил еще Аристотель и согласно которым главный герой, столкнувшись с роком, то есть с неотвратимым ходом событий, должен обязательно погибнуть, но не так, как миллионы в разваливающейся стране, незаметно, а так, чтобы его смерть произвела впечатление на зрителей в зале.