– Испугался. Кругом был народ.

– А в театре?

– Из театра я должен был бежать. К тому все было приготовлено.

И действительно, как оказалось, в театре должно было потухнуть электричество после выстрела. Помешала этому какая-то случайность. Во всяком случае, в театре были у Богрова сообщники^>263…

Богрова вешали на Лысой горе в том фраке и белом галстуке, в котором его схватили. При казни присутствовали члены Союза русского народа с Пуришкевичем во главе. Этот последний умудрился даже обратиться к Богрову с вопросом:

– Неприятно умирать?

– Тысячу котлет больше или меньше – не все ли равно, – ответил Богров.

Что Курлов метил на пост Столыпина и даже уверен был его получить, ясно. (Без вмешательства кн[язя] Мещерского, хлопотавшего за Маклакова, он бы его и получил). Что в меру своего интеллекта и по своей служебной карьере он имел на это право, тоже ясно. И не оставляет сомнения, что исчезновение Столыпина было ему на руку. Историку русского лихолетья остается лишь решить, в какой мере глубокий след оставил на теле русской государственности этот волевой умница, еще более, чем Трепов – «вахмистр по воспитанию и погромщик по убеждению»? Другими словами, в какой мере Курлов приблизил фатальный час нашей общей расплаты?…

После увольнения Курлова обнаружились особенно ярко его некрасивые денежные дела. Между его многочисленными кредиторами оказалась известная в Петербурге миллионерша Полубояринова^>264, деятельный член Союза русского народа, друг Распутина, Бадмаева и других столпов реакции. Скандальные отношения Курлова с этой дамой были, кажется, предметом любопытства комиссии Муравьева при Временном правительстве^>265 и одной из причин его ареста^>266. Каким чудом Курлов спасся от большевиков, не знаю. И не знаю, кто помог ему издать свои мемуары, пикантные, но лживые^>267. Курлов умер в Берлине.

После Столыпина управляли страной ряд ничтожеств: Маклаков в Царском представлял для наследника «тигру»; Хвостов организовал убийство Илиодора^>268. Калейдоскопически сменяясь, они были под неусыпным надзором Распутина. Для расползшейся по швам России достаточно было милюковской речи в Думе, чтобы повиснуть над пропастью^>269. Но нужно было еще последнее дуновение, чтобы свалиться туда. И это дуновение изошло от самых крошечных пигмеев русской государственности: Штюрмера и Протопопова.

Первого я знал хорошо. Незлобливый и корректный, он был губернатором в Ярославле, а потом директором Департамента общих дел^>270. Но основная его карьера была придворная, где он дошел до высоких ступеней обер-церемониймейстера. Департамент общих дел Министерства внутренних дел был важнейшей частью этого министерства, сосредоточивая в себе весь его огромный личный состав. Все губернаторы, вице-губернаторы и т[ак] д[алее] назначались этим департаментом, вернее – представлялись к назначению. Поэтому весь колорит министерства в значительной степени зависел от директора этого департамента. Штюрмер занимал этот пост при Сипягине и Плеве и, насколько мог, старался проводить если не умниц, то людей порядочных. Его упорной настойчивости был обязан карьерой Столыпин. Но интерес жизни Штюрмера вращался возле двора, драматической сцены и имения. Что влекло Штюрмера к сцене – не знаю; но он был в Дирекции императорских театров persona grata и неизменно присутствовал на всех генеральных репетициях. У него был, несомненно, художественный вкус и большая начитанность. К имению же своему, где-то на севере России^>271, Штюрмер был почти столько же привязан, как гр[аф] Толстой к своему. И привязанность эта сыграла, как и у Толстого, некоторую роль в истории России.