Выходит: то, что мы называем народом – это душа, она внутри, а толпа – тело, оно извне. И по Некрасову так. Более того, он знает, что злое, негативное чаще всего кроется тоже внутри человека, хотя внешне многие стараются скрыть это. Для них «слыть», то есть казаться, важнее, чем «быть» на самом деле. Умением «и в подлости иметь оттенок благородства» во все времена, а в наши дни особенно, отличались и отличаются «благородные люди». В первую очередь либералы, наличие двойного гражданства совести у которых – родовая черта. Вот на них-то «порядочных людей», что хуже воров и разбойников (наша постсоветская действительность ярко это демонстрирует) и направил свое огненное оружие совести – гневный стих – Николай Алексеевич Некрасов. На них, а не на грубого мужика, в грехе погрязшего, на перепутье стоящего: «в монастырь пойти, или в разбойники?» И какие характеры, какие герои проявляются здесь в творчестве Некрасова: это и Влас с покаянным надрывом, чья великая сила души «в дело божье ушла», и подвижник-бунтарь, одновременно молитвенник Савелий, и Матрена, молящаяся в заснеженном поле, и разбойник Кудеяр (по народному преданию он основал Оптину Пустынь).

Но, объективности ради, тут я хотел бы обратить внимание на одну пикантную сторону личной жизни самого Некрасова, его почти чичиковскую способность обходиться с людьми. «Наживет себе капиталец»! – это Белинский говорил – не кто-то. Умолчу о резких характеристиках, данных Николаю Алексеевичу Тургеневым, Грановским, что был прямо-таки поражен непонятными противоречиями между мелким торгашом и глубоко чувствующим поэтом. Лев Толстой… Тоже…

Ну, Лев Николаевич, возможно, обиделся на эпиграмму, написанную Некрасовым на «Анну Каренину»:

Шучу, конечно. Вспомним другие слова Толстого: «В нем (Некрасове – авт.) не было лицемерия». Сам Лев Николаевич, как известно, совершил в конце своей жизни «уход» от сытости, графства и лицемерия. Некрасов «уходил» всю жизнь через безжалостные муки совести, покаянье:

Эти духовные муки переросли в физические. Есть известный портрет Ивана Крамского, изображающий умирающего поэта. Удивительно: глаза страдальческие, но добрые. «Умирающий Некрасов и со многими другими заводил свои затрудненные, оправдательно-покаянные разговоры, – вспоминает Николай Михайловский. – …было… последнее желание раскрыть тайну…жизни. Но умирающий… не мог ни другим рассказать, ни себе уяснить…смесь добра и зла… Я не видел более тяжкой работы совести…»[54]

Не есть ли это наилучший портрет всего нашего народа – святого и грешного? Народа, с которым так крепко был слит своим золотым сердцем Николай Алексеевич. С которым в божьем храме шептал невольно: «Милуй народ и друзей его, Боже!» («Молебен»). И замечал при этом то, что видели далеко не все. Быть может, с моей стороны это слишком смело, но скажу: для Некрасова божий храм – это вовсе не прибежище «раздавленных жизнью», а что-то такое, где особо проявляется гражданское чувство человека.

«Редко я в нем (народе – авт.) настроение строже и сокрушенней видал!» («Молебен»), – восклицает поэт, глядя на жарко молящихся в церкви людей, собранных вместе «суровым», «строгим», «властным» гулом колокола.

Вот! Какой же созидательной активностью должен обладать гражданин. Как нужно действовать ему, чтобы «свободной, гордой и счастливой увидеть родину свою», говорить не станем. Об этом писано-переписано. Да и наделано немало.