Спустя несколько минут я уже пропускала во рту чай через маленький кусочек сахара. Каким же невероятно вкусным он тогда казался. Этот мешочек сахара мы растянули на целую зиму.

– А дедушка пил чай? – вспомнила я о голодном дедуле.

– Не переживай, пил. Выпил и сразу лёг спать. Включи репродуктор, – предложила мама.

Я послушно повернула ручку приёмника, из которого тут же раздался чёткий голос диктора:

– Товарищи, сейчас для вас прочитает свои стихи поэтесса Анна Ахматова.

– Мама, это же она! Ахматова! Я с ней была сегодня! – моему восторгу не было предела.

– Тихо, слушай, – мама приложила палец к губам. И комнату заполнил знакомый уставший голос…

А вскоре Анна Ахматова написала легендарные строки, которые болью отзываются в сердце каждого блокадника.

11 сентября 1941 года ввели новую норму выдачи хлеба по продовольственным карточкам. 500 граммов – рабочим, 300 – служащим, 250 – иждивенцам, детям – 300 граммов. Мы в полной мере узнали, что такое настоящий голод. Все, кто остался в нашей семье, – мама, тётя, бабушка и дедушка – нашли новую работу. Они уходили рано утром, а возвращались уставшие затемно. В доме оставалась только я и моя четырёхлетняя двоюродная сестрёнка Валя. В наши обязанности входило с утра принести воды, чтобы взрослые смогли по возвращении обмыться и сварить какую-нибудь похлёбку. В доме ещё оставались скромные запасы круп, но и те таяли день ото дня.

Как только взрослые уходили, мы с Валюшей брали по ведру и шли к пруду в Удельный парк. Я, двенадцатилетняя, набирала полное ведро воды. Сестричка была слишком мала, поэтому наливала ей лишь половину, но и это было для неё тяжело. Четырёхлетка Валя, держась за ручку обеими ручонками, кряхтя, отрывала от земли ведро, и, стараясь не пролить, осторожно несла свою ношу домой. Я видела, как ей было трудно, но она крепилась, никогда не хныкала и не жаловалась. Мы часто останавливались по дороге, чтобы отдохнуть, впереди нас ждал ещё один поход к пруду. Валенька по-взрослому справлялась с выпавшими на нашу долю трудностями. Могла всплакнуть лишь на плече своей матери, когда та возвращалась домой:

– Мамочка, я так хочу кушать, так хочу кушать. У меня животик от голода болит.

Взрослые запрещали сестре самостоятельно распоряжаться своей нормой хлеба на день, иначе она с жадностью съедала всё сразу и очень скоро снова хотела есть. Я делила ей хлеб на четыре части. И уговаривала жевать медленнее, растягивая скромные кусочки как можно дольше.

После ежедневных походов за водой я запирала Валю дома одну и бежала на занятия в танцевальный класс. Удивительно, но ленинградцы, окружённые фашистами, ежедневно умирающие от голода, продолжали вести культурную жизнь. По радио каждый вечер пели песни, читали стихи, а в театрах давали симфонические концерты и оперетты. Балетное училище продолжало жить и учить оставшихся в городе учениц и даже набирало новых. Несмотря на отсутствие в городе воды, все были в чистых белых платьицах. Таков был наш ответ немцам, желавшим стереть Ленинград с лица земли.

Мои было восстановившиеся после травмы ноги из-за голода снова начали болеть. Я боялась, что мне запретят заниматься танцами, поэтому никому не жаловалась. Танцевать я любила и делала это всегда и везде, при любой возможности. Помнится, как-то осталась дома одна и тренировалась у сделанного дедушкой станка, как раздался оглушающий, пронзительный вой сирены. К тому времени я уже привыкла к оповещениям воздушной тревоги и решила не обращать на жуткие звуки внимания. Не пошла в убежище, а вместо этого крутила фуэте, представляя, что вместо сирены играет волшебная симфоническая музыка из сказочного балета Петра Ильича Чайковского «Щелкунчик». Я воображала, что фашисты – это крысиное войско, с которым расправляюсь витками фуэте.