Только сейчас к нам начинает возвращаться трагический образ самодержца, столкнувшегося с тем, что государственное управление, а главное – монополию на «просвещение» медленно забирает в свои руки новоявленная олигархия. В 1825 году «прогрессивное общественное мнение», разработав программу полного переустройства России, вышло на Сенатскую площадь уже с оружием в руках. Николай I с трудом подавил восстание, но уже не смог примириться с дворянством, вставшим в глухую оппозицию. Отныне у империи появился ещё один страшный враг.

Конечно, глупо подозревать всех декабристов в корыстных целях, желании устроить личное благополучие. Однако многие из них, боровшихся «за народное счастье» и даже готовых пойти за него на смерть, понимали это счастье очень своеобразно.

Так, Иван Якушкин по приезде из Франции собирался освободить своих крестьян и был крайне удивлён их сопротивлением[4].

Дело в том, что освобождение планировалось по английскому образцу, то есть без земли. Крестьяне, несколько по-иному представлявшие свободу и хорошо помнившие, что предки Якушкина получили их от государства вместе с землёй, так и сказали своему господину: «Нет, барин, пусть лучше мы будем ваши, а земля всё же будет наша!» Из случившегося один из главных представителей «прогрессивной общественной мысли России» первой половины XIX столетия делает выводы о рабском характере русского крестьянина, ценящего имущество (землю!) выше свободы; о его нравственной неразвитости, отсталости мышления от других европейских народов. Русский барин не желал, не хотел понимать ничего, кроме любезных его сердцу идеалов Великой французской революции. По этим-то идеалам декабристы, а потом и народовольцы, и кадеты, и эсеры, и социал-демократы пытались заставить жить всю русскую землю. При всём этом на действиях образованных российских сословий XIX века лежит печать странной раздвоенности. С одной стороны, это вечные оппозиционеры, едва ли не главным занятием которых было «воплощённой укоризною стоять перед отчизною[5]». Причём укор бросался не только власти, но и «тёмному, невежественному, забитому», не соответствующему мировым стандартам крестьянству.

Всё лучшее, что мы сейчас имеем в искусстве, вся наша классика, было создано в XIX веке. Многие представители дворянства и разночинной интеллигенции очень остро ощущали всю непрочность и беспочвенность созданной ими культурной среды. Но, к сожалению, это только усиливало их просветительский радикализм. Все мощные общественные движения XIX века, начиная с декабристов и заканчивая марксистами, старались насильно втащить мужика в «светлое завтра», где, как они надеялись, все противоречия исчезнут сами собой. Проявлялась поразительная нечуткость к ходу исторического процесса, главное внимание уделялось реформе или революции. В то же время творцы художественной культуры, – особенно Пушкин, Гоголь, Лесков, Достоевский, – интуитивно передавали в своих произведениях чувство тревоги и опасения за возможное будущее России, предощущая её страшную историческую судьбу. Но современники находили в их книгах либо эстетическое удовлетворение, либо призывы к изменению существующего строя. Русская литература, по сути своей, была пророческой. Высшая управленческая элита империи всех опасалась и никому не доверяла. Глава русского народа милостью Божией всё больше превращался в управляющего бюрократической системой. Дворянство и интеллигенция открыто презирали самодержавие, народ уже очень мало на него надеялся. Но ещё более тяжёлая ноша выпала на долю осмеянной «просвещением» Церкви. Официально поддерживаемая государством, она больше страдала, чем выигрывала от этой поддержки.