Лицо очень болело, и царапины были повсюду. С чего все началось, сказать уже невозможно, но, скорее всего, с ночи, когда Дэни разбудил меня шепотом: «Просыпайся, пожалуйста! Скорее. Там стул шевелится!». Стул шевелится…

Накануне мы снова ездили в город расклеивать объявления с фотографией мамы. На какие-то улицы в первый раз мы просто не успели зайти, а с каких-то досок наши листовки просто срывали, чтобы освободить место под открытие нового магазина обуви. Казалось, что мы стираем ноги и режем пальцы об бумагу просто так, просто, чтобы через пару минут на месте объявления красовалась другая цветная картинка или пустой квадрат. За два дня по объявлению не позвонил ни один человек. Будто бы ее совсем никто не видел. Будто бы она стала невидимкой.

Однажды на уроке естествознания в школе нам показывали эксперимент: в банку с чистой водой налили йода, и вся вода стала ржаво-коричневого цвета, а затем в нее капнули всего одну капельку отбеливателя – и йода как не бывало, вода снова стала кристально-чистой. Но это несерьезно, всего лишь опыт. Разве может человек раствориться так же запросто, за мгновенье, и исчезнуть в никуда, насовсем?

Бригады добровольцев продолжали прочесывать местность, некоторые участки заповедника они проходили уже на второй раз, чтобы убедиться, что ничего не упущено. Они ходили по лесу цепочкой, внимательно вглядывались в каждый куст и выкрикивали мамино имя. Нам объяснили, что потом нужно сделать паузу и прислушаться – вдруг человек отзовется и закричит в ответ. Но им в ответ еще никто не кричал. Ни единого следа. Ни обрывка ткани на ветке. Ничего. После они приходили в наш дом и садились за стол, на котором скатертью еще была расстелена карта. Они говорили, а потом склоняли головы, закрывали глаза и вместе молились. В те минуты мне очень хотелось верить, верить, что если Бог действительно всеведущ, то может проговорить им, где же на самом деле мама.

***

Под вечер четвертого дня снова приехал тот самый темнокожий полицейский, который уже заглядывал к нам сразу после того, как было подано заявление о пропаже. Дед в это время сидел с друзьями из бригады, пил кофе и рисовал новый маршрут предстоящих поисков. Полицейский несколько раз постучал в дверь, а затем попросил деда выйти к нему на крыльцо. Через витражные стекла нам были видны лишь тени. Сперва они стояли спокойно, а потом та, что повыше, стала размахивать руками. Слов было не разобрать, но глубокий бас деда сотрясал воздух, подобно тому, как сильнейшие подземные толчки сотрясают целые здания, разбивая их в бетонную крошку. Низкий гул прорывался сквозь щели и отдавался эхом внутри. Дед вернулся в дом уже через несколько минут, он распахнул двери настежь да так и остался стоять на пороге. В гостиную ворвался душный августовский воздух, а вместе с ним и крупные ночные мотыльки. Они принялись кружить вокруг горящих огней люстры, изредка врезаясь в матовое стекло абажура. Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Таким же размашистым движением дед резко захлопнул дверь, показалось, что даже зазвенели стекла в раме. Он пригладил ладонями бороду, поправил подтяжки и произнес всего два слова: «Приступим. Наверх». Первое слово было адресовано товарищам по поисковой группе, а второе – нам. Взмах широкой ладони безапелляционно указывал на лестницу. Мы вышли из комнаты, а бригада, как многие часы до этого, снова принялась рассматривать карту и пить кофе.

Поскольку дед не уточнил, что подняться нам нужно было именно в свою комнату, да и не пошел следом проверить исполнение своего приказа, мы присели на площадке у самых перил, в надежде уловить хотя бы какие-то крохи информации. До нас долетали слоги и обрывки фраз.