Вечер прошёл спокойно. Минька дулся на меня до тех пор, пока я не показала ему книгу. Подхватив её, он счастливый умчался к себе читать, не забыв расцеловать меня.

Заглянув к нему в комнату, я увидела уморительную картину. Не поленилась, взяла фотоаппарат и потихоньку из-за двери сняла всё на камеру. Миня сидел за столом с раскрытой энциклопедией и сосредоточенно водил пальцем по строчкам, а Белка лежала на столе и следила за движением его руки. Создавалось впечатление, что она тоже читает.

Видно, я сделала это не слишком тихо – сын вздрогнул и обернулся.

– Вот, читаем, – указал он на Белку.

– Молодцы, читайте, – улыбнулась я и вышла.

Утром, позавтракав и взяв с собой семь эклеров (четыре оставила в тарелке на столе), мы отправились на кладбище. Я люблю, когда масло в них не из холодильника, а чуть подтаявшее.

Минька бежал впереди. Людей на тропинке не было, поэтому сын чувствовал себя свободно. Кладбище встретило нас тишиной, тенистыми аллеями и своим особенным запахом. Даже не знаю, как его описать. Наверное, так пахнет вечность. Не знаю, откуда у меня эта ассоциация, но вот как-то так.

Минька вдруг резко развернулся, подскочил ко мне и схватил за руку. Я даже не поняла, кого он испугался. Осмотрелась вокруг – и неожиданно на дорожке перед нами увидела старую бабку. В каком-то древнем платье (где она его только выцепила?), с грязным платком, небрежно завязанным и закрывающим лицо. Из – под платка торчал только острый подбородок синюшного цвета.

Я готова была поклясться, что секунду назад там никого не было. Ну не могла же бабка так быстро вынырнуть из-за того огромного дерева! Там шагов пять, а эта еле семенит.

Минька потянул меня в сторону, и мы обошли старуху по широкому кругу.

– Минь, ну что ты? Надо было бабушке эклер дать. Помянула бы наших, – чуть с запозданием сообразила я. Если честно, я, как и Минька, тоже сильно испугалась. И про эклеры вспомнила не сразу.

– Не нужны ей эклеры, – почему-то шёпотом ответил сын. – Она уже своё отъела.

– Чего? – не поняла я.

– Бабка страшная, говорю, – отмахнулся Минька.

Дойдя до могил родителей, я присела на лавочку. Кто её здесь поставил – не знаю. Но спасибо этому человеку. Наверное, у моих родителей были друзья или родственники, но я их из-за малолетства не помню. А когда была в детдоме, меня никто не искал. Может, кто-то из друзей лавочку поставил?

Лавка – не ребёнок, ухода не требует. Хотя за могилой кто-то ухаживал. Часто появлялись свежие цветы. Вот и сейчас в вазочке стояли ромашки. Всегда ромашки. У мамы был поклонник? И он её до сих пор любит? Как романтично.

Пока я доставала эклеры, Минька куда-то умотался. Редко он отходит от меня далеко. Я уже начала беспокоиться, когда он прибежал с двумя букетами ромашек.

– Ты где взял? – набросилась я на него. – Надеюсь, не с могил?

– Мам, – серьёзно ответил сын, – ты за дурака меня не держи. Я хоть и со странностями, но знаю, что с могил без разрешения рвать ничего нельзя. Они там, – Минька махнул рукой за спину, – у ограды растут. Букетик – Нине, букетик – тебе.

– Спасибо. А давай два бабушке поставим? – Я не взяла протянутый мне букет.

Минька насупился, силой впихнул цветы мне в руку:

– Нет, этот тебе. С кладбища ты его вынеси. Дома высушим. Ромашку ещё дня три можно будет собирать.

– Ах, так это не букет? – Я взяла цветы. – Так бы сразу и сказал. А почему именно я?

– Хотел как букет, – Миня явно расстроился. – Тебе.

– Спасибо, драгоценный мой мужчина, – улыбнулась я, зарываясь носом в цветы. – Летом пахнут.

Я достала по эклеру, мы с Минькой с удовольствием их съели. Посидели молча. С фотографий на меня смотрели два уже немолодых человека. Мама родила меня поздно – в сорок два. А в пятьдесят один они погибли.