– Пора! – выдохнул испанец.

Мужчины с треском вывались из гардеробной прямо под ноги замечательно симметричной Консуэллы. Изящные руки ее, с оттопыренными веером нижними тремя пальцами, двумя верхними воздушно держали фарфоровые кольца миниатюрных ручек крохотных кофейных чашек. Если в этом жесте и была нарочитость, головы испанца и его гостя все равно основательно закружились.

– Любимая… – выдохнул Хорхе, принимая чашку из ее рук топорной лапой.

– Ты взял солнечные очки, милый? – спросила женщина.

Я так же осторожно забрал в свои грубые ладони дорогой фарфор.

Испанка добродушно улыбалась нам обоим.

– Да. И да поможет нам кофе! – с верой в благое вскричал Хорхе и испил залпом.

Я вторил ему.

Мы шумно благодарили испанку, рассыпаясь щедрыми и искренними, как исповедь, комплиментами, и начали передвижение домашних тел в космической зависимости друг от друга в сторону нижнего этажа. Кофе оказался крепким и выровнял предательскую дрожь седьмого чая.

– Два часа, – вкрадчиво ударилось в их затылки, когда Хорхе взялся за дверную ручку двери.

– Три, милая, – ни тихо, ни громко отозвался испанец.

Они вышли на крыльцо, где вдруг разлился дождь. Консуэлла провожала их. Она коротко помахала Жене, он ответил ей улыбкой.

Арсений с Хорхе переглянулись.

– Кажется, кто-то говорил о дожде недавно, – удивленно констатировал он. – Что бы это могло означать?

Лицо испанца было озабоченно. Он силился не глядеть в сторону Консуэллы, которая тем временем проткнула его острым сложенным черным зонтом прямо под мышкой свежей рубашки. По-прежнему в пиджаке дяди щурился от солнца и дождя Андреа.

– Ты не хочешь уезжать? – попытался я угадать его сомнения, что шевелились на рябоватом щетинистом лице.

– Хочу, – подумав, честно ответил он. – Но ненадолго. Я знаю, она против, поэтому не хочу, хотя и хочу. Она хочет, чтобы я был всегда рядом, как, впрочем, и любая женщина. Знаешь… – Казалось, он говорил это и себе, и мне, притом будто в первый раз. – С ней я хочу быть рядом все время…

Зонт с элегантным треском распахнулся над ними, и, больше не оборачиваясь, с крыльца они переместились в машину.

– И вам не скучно? – спросил я уже в салоне, где потрескивала музыка и пахло смесью мужских парфюмов.

– Нам не может быть скучно, – убежденно ответил Хорхе, – у нас же любовь. – И они помчались за Светланой.

Позже Арсений много об этом думал и даже завидовал. Его обычные взгляды украдкой на женщину рядом во время банальных занятий досуга или быта чаще сводились к отрицанию возможного совместного уравнения с заданным условием «целая жизнь». Он олицетворял человеческую особенность, когда хочется отсутствия, а при целеустремленном наличии пропадает магия предварительной жажды. Не хватало житейской мудрости или сама по себе кройка личности была такова – ответ на эти вопросы лишь неторопливо формировался в пылком и холодном рассудке. Ему вспомнился период полового созревания, когда мальчишечьи движения в пространстве продиктованы немыми командами просыпающегося либидо, когда позже других узнавший о сути человеческого воспроизводства Арсений долго не мог понять игр сверстников на тему слепых, часто коллективных и тогда еще грубых прикосновений к сверстницам. Не мог понять узкую направленность подобного озорства, чьи химические предпосылки стали ясны гораздо позже, когда уже приблизилась взрослость жизнь и познались ее составляющие. Может быть, те же запоздалые эффекты и сейчас ставили его в тупик там, где прочие мужчины давно обнаружили источник вечного вдохновения или тепло усталого преткновения. Разность лиц и образов в настоящем убеждала в возможности исключительного выбора в будущем. С исследовательским рвением он всматривался в очередные глаза, и пальцы рук его проникались разной температурой очередных и следующих тонких пальцев, уши голодно впитывали разную частоту трогательных мнений о всевозможном.