Я оборвал ромашки в округе, и гадал уже на золотых шарах, дёргая бессчётные лепесточки – с утра до позднего вечера. Ночью же, подобно ракете, выходил в открытый космос. Среди звёзд и чёрных дыр, в туманностях и андромедах тщетно искал Любу Черномордикову. Чудная шла жизнь – с туманом и чёрными дырами в голове, с огненными звёздами, с пульсарами и квазарами в сердце.

Лето казалось длинным, безграничным, как вселенная. Однако – раз! – и кончилось, погасло, как от короткого замыкания. Даже странно, что так быстро миновало.

Первого сентября я увидел Любу. Увы, совсем не ту, которую разыскивал ночами в мирозданье, а днями – в лепестках. Долговязую, выше меня на полтуловища, тощую, как удочка, с мышиным хвостиком на голове и проволокой в зубах. Хорошо, что весной не признался в чувствах.

Возможно, проведи мы лето вместе, всё было бы не так жутко. Но образ Любы успел достичь неземных высот, и я не перенёс стремительной посадки. При спуске не обвыкся. Забыл о постепенности и об ушанке.

А дядя Сашко купил Вадику велосипед. И ночи напролёт, до самого рассвета гоняет он по улицам, без рук, с закрытыми глазами, глядя в бездонное небо. Трудно сказать, как это у него получается, и в кого он влюблён, этот Вадик Свечкин, так похожий на первых космонавтов.

Хотя единственная в школе Анюта. Наша классная, по пению, Анна Павловна.

Тётя Муся знала толк в снах. Каждый оборачивался эдаким пеньком, а то и курганом, на который она усаживалась, осматривалась, решала, куда дальше по жизни. И пути выбирала верные – так ей казалось. Поэтому с готовностью, как шустрый компас, указывала дорогу желающим, которых, правда, было немного – моя мама да я. И не то чтобы желающие, а, скорее, подневольные.

Каждое утро тётя допрашивала – что и как снилось. Порою и вспомнить-то было нечего. Так, бледные тени, серенький туман. Но тётя настаивала, и приходилось напрягаться, возвращать сны, как выветрившиеся, полуразрушенные стихи.

– Вроде бы сижу на табуретке, а вокруг улитки ползают…

– Э, милый, сон в руку! Отлыниваешь от учения и труда.

Как правило, тётя уличала меня – в лености и праздности, в необузданных страстях и обманах. Сны выдавали мои скрытые пороки и неблаговидные стремления. Пытаясь выглядеть достойней, я присочинял бывало.

– Видел тебя, тётя, в царском платье, на рыжем коне!

– Батюшки! – всплёскивала она руками, будто прихлопывала комара. – Это к запою…

Ну, в таких случаях вмешивалась, конечно, мама:

– Муся, перестань чепуху молоть! Даже не смешно.

– Нет пророка, – вздыхала тётя и удалялась в свою комнату, где в запертом шкафу обёрнутая мягкой чёрной тканью покоилась нахохлено-вспухшая, как курица на пыльной просёлочной дороге, книга снов. Из неё, казалось, и вытекали мои бедные порочные сновидения.

Вообще-то сон и явь в ту пору странно переплетались, и трудно нынче разобраться, что было на самом деле. Может, тётя Муся и вправду скакала на рыжем коне, а книга в шкафу приснилась? Всё тени – уплывают, набегают…

Однажды мы с тётей повстречали на улице боксёра Петра Гамбоева.

– Странная штука, – сказал он между прочим, поколачивая левым кулаком правый. – Генерал приснился.

– Уверены?! – оживилась тётя. – Не майор?

– Да настоящий пузатый генерал. С бородой и усами! – как-то приобиделся Гамбоев.

Тётя Муся насупилась, как врач, определивший внезапно страшный недуг.

– Пётр, послушайте меня – это серьёзно! Немедленно берите больничный!

– Вот те на! – Гамбоев так ударил правой, что левую отбросило за спину. – У меня же бой за кубок междуручья – левши дерутся с правшами.

– Именно! – воскликнула тётя. – Толстый генерал – к большим неприятностям. Усатый к опасности. Бородатый – к позору и забвению.