Сели на стулья. Много других людей кругом. Стало темно, а впереди засветилась большая хорошо натянутая простыня. Словом, всё как бывает дома, когда смотрим диафильмы. Только изображение двигалось. Помню механизмы, машины, огромные зубчатые колеса, конвеерную ленту. «Это журнал», – объяснила мама.

Дальше стало интереснее. Море, корабли, какие-то разговоры. И вот он, наконец, обещанный мамой большой орел. Парит в светлом небе, неся в когтях Роберта. (По сюжету это был кондор, который, впрочем, тоже не смог бы поднять в воздух живого мальчика). И наконец бородатый солидный мужчина – капитан Грант – опускается на диван в кают-компании яхты «Дункан». Его страдания кончились. Все счастливы.

Лет десять назад пересмотрел этот фильм. Непонятно, как такое вообще можно смотреть. Страшный примитив. Ни лиц, ни характеров. Даже Николай Черкасов в роли Паганеля не блещет. А уж остальные актеры вообще играют хуже некуда. Что осталось от фильма восемьдесят лет спустя, так это музыка Дунаевского. Сергей Прокофьев говорил, что на тему увертюры к фильму он мог бы написать симфонию.

В следующий раз меня водила в кино бабушка Штерна. От нее узнал, что простыня, на которой показывают фильмы, называется экран. Это немного походило на «Грант» и потому показалось мне вполне естественным.

А потом уж мы ходили в кино самостоятельно, чаще вдвоем с Юркой. Интересно бы проследить и как-то классифицировать то, что запомнилось. Может быть, я неправ, говоря о непредсказуемости памяти? Может быть, запоминается как раз высокое искусство? «Думу про казака Голоту» смотрели зимой, перейдя пруд по льду. Я запомнил только попадью. Как ходит она по дому и беседует с птичками и поросятами: «Дети вы мои родные! Дети вы мои дорогие!» Это была чистая импровизация Фаины Раневской в ее первой роли. Фактически еще до съемок, в кинопробе. Режиссеру Игорю Савченко импровизация так понравилась, что ее вставили в фильм не переснимая. А из «Путевки в жизнь» зацепились в памяти две сцены. В первой избивают голодного мальчишку-беспризорника, укравшего что-то с лотка. Вот он поднимает голову. Лицо – во весь экран, и по этому лицу текут слезы, смешиваясь с кровью из разбитого носа. В этом месте мне захотелось плакать, и я почти разревелся. Вторая запомнившаяся сцена – заключительная. Все с ликованием и торжеством ждут первого поезда на только что построенной железной дороге. Поезд подходит. Раздаются крики ура – и вдруг обрываются. Наступает тишина. На паровозе везут тело убитого Мустафы.

Родители

Проснулся ночью. Родители стоят у окна, отодвинув занавески. Мама – в своем любимом халатике. Китайский шелк, а на нем – раскидистые могучие деревья.

– Да… Есть на чем повеситься… – задумчиво протянул папа, когда мама в первый раз его продемонстрировала.

Подбегаю к окну, вклиниваюсь между ними. Вижу огромное зарево. Пламя устремлено вверх исполинской рыжей змеей. Это горит торговая база на той стороне пруда.

– Как бы на пожарку не перекинулось, – говорит папа.

Здание пожарной команды действительно стояло буквально во дворе базы. И воды в пруду вроде бы достаточно. Тем не менее, база сгорела дотла. Поджигатели, видимо, хорошо постарались, дабы не пойти под суд за растрату.

Отец подносит лупу к газетной фотографии.

– Видишь?

И я вижу. Вся фотография состоит из отдельных маленьких точек. Вернее, из точек и просветов между ними. Там, где точки ближе друг к другу, изображение темнее, а там где их нет вообще, – светлые пятна. Фотография может быть хоть на целый газетный лист. На ней может быть целый город или завод, или много людей. Но все равно: там нет ничего, кроме этих микроскопических черных капелек краски. Только черное и белое. Папа сказал, что эти точки и просветы между ними можно передать по телеграфу, как огромную телеграмму. Картинка придет из одного города в другой за считанные минуты.