Холят и лелеют нежные руки любимый цветок, а он, как напьётся из них воды, всё лепестки от неё к солнцу отворачивает. И приговаривает:

– Посмотри в небо, глупая, не твоими заботами я жив. От солнечных лучей цвет жизни моей играет на лепестках, а что до воды их твои рук – нет в ней такой уж необходимости. Тучка в небе гуляет – она и дождик пришлёт, коли понадобится, а то и росы поутру напьюсь вдосталь и весёлым солнечным днём с пёстрыми бабочками наиграюсь. Выходит, всё у меня есть, ни к чему мне твои докучные заботы. Ах, примелькалась, ах, надоела ах, уйди, ах, оставь!..

Сильно опечалилась садовница и ушла.

Долго сияло чистое, без единого пятнышка небо, и солнышко так ярко улыбалось освободившемуся от докучливых забот лазоревому цветку, что чувствовал он себя, ах, каким счастливым. Улыбалось, улыбалось солнышко, да однажды вдруг и растянулась его улыбка в череду засушливых дней. Ни тебе спасительных тучек в небе, ни росы на лепестках поутру.

– Куда же всё подевалось? – забеспокоился цветок. – Что она, не понимает, что я могу умереть от жажды? Где же тучка? Где же дождик? Отчего так кусается всегда милое солнышко? Даже дурного воробья, что повадился садиться на мой хрупкий стебель, отогнать некому!.. Куда запропастилась садовница! – воскликнул в отчаянии лазоревый цветок.

Но никто его не услышал. Лазурное небо безразлично взирало на увядающие листья, солнечные лучи равнодушно обжигали умирающие лепестки. А дурной воробей, неудачно севший на иссушенный жаждой стебель, сломал его и был таков.

Ах, какое же это грустное зрелище – выжженные солнцем цветы в саду, те, что в цвету лишь до первой засухи…

Жил-был один глубоко погружённый в себя кузнечик-музыкант. Никто никогда не слышал, как поёт и плачет его душа, как переливаются всеми цветами радуги все её грани в лучшие дни, и как под чёрным покрывалом худших дней безмолвствует и печалится она. Всё потому, что носил наш музыкант непроницаемый хитиновый покров на теле своём и застывший экран на глазах своих, что не только сберегало душу от расхищения, но и не позволяло отогреть скованное холодом чужое сердце.

Но случались такие чудесные дни, когда душа, истомившись от одиночества, выходила прогуляться по струнам его скрипки и всегда слышали все, как поёт и страдает скрипка от прикосновения его трепетных пальцев. Всё всегда внимало ему: и травы, и цветы, и застывшая в изумлении на цветах бабочка. И струны зажигали сердца, что стучали в резонанс с дивной мелодией одухотворённой скрипки. Дурман звуков кружил голову и крылья молитвенно складывались в призыве разделить чувство, рождённое зовущей в мир грёз прекрасной мелодией.

Но к сожалению, всему приходит конец. Лишь пала усталость на веки скрипача, замерли звуки, замолчала скрипка, душа музыканта покинула струны и вернулась в своё земное заточение. Безмолвие безжалостно сковало холодом сердца слушателей. И, как опавшие листья, порывом ветра уносит с пёстрого луга сорванные и смятые крылья бабочки. Она ещё так недавно, затаив дыхание, внимала музыке души скрипача и, вняв им всем своим трепетным сердцем, осталась без крыл.

Жил да был один деловой ёжик. Лучше всего видел он то, что было у него под ногами, что могло так или иначе пригодиться в пищу или согреть его. Это его замечательное свойство способствовало тому, что был наш приятель физически здоров и не знал печали, если бы не свалилась на него однажды сосновая шишка; и ёжик наш посмотрел вверх… и замер. На ветке, среди изумруда зелени, пылал и искрился великолепный рыжий хвост, приложением которому служила и сама хозяйка хвоста – рыжая белка.