Ленин с Хрущёвым, однако, ничего не ответили несдержанному почитателю аристократических пород собак. Диспута не получилось. Драчки – тем более.

А вот председатель колхоза вдруг замер на полпути к своему столу, внимательно посмотрел на корреспондента снизу вверх и медленно, с подозрением спросил:

– Каку таку шею? Ты точно с газеты приехал?

– Э-э-э… простите… это я не вам… – пробормотал смущённый Иван.

– Не мне?! А кто ж тута есть ещё, окромя нас с тобой?

– Это я им! – неосторожно кивнул Борзов на портреты. И пожалел.

– Ах, йи-и-им… – Председатель тщательно осмотрел Ивана с ног до головы, обошёл его по кругу, не отрывая пристального взгляда, в задумчивости снял трубку телефона и, с трудом впихивая грубые пальцы в отверстия диска, набрал какой-то номер.

– Алё, редакция газеты «Знамя труда»? Это председатель колхозу с деревни Дворнягино. Ну, куда вы карриспиндента давеча заслали… Да, да – яво! Шта? Не-е-е, вон он передо мной сидит, живёхонький, с портретами разговариват. Шта? Да, вот прям так берёт и разговариват. В общем, срочно засылайте машину и забирайте его отсель к себе взад… Штоб духу евонного у меня тута не было! Да! А в придачу могу ещё выделить старого борзого кобеля, на почве которого ваш карриспиндент и тронулся умом. Пущай оне у вас в Центральном парке парой на охоту ходють!

Как говаривали, помнится, классики ещё в школе: чуден Дон при тихой погоде![1] Станичные мальчишки летом проводили на нём всё светлое время суток – с удочками по утрам и вечерам, а днём на пляже – с надутыми камерами от тракторных колёс.

Василёк, белобрысый городской сорванец, приехавший к бабке с дедом на каникулы, не был исключением. Целыми днями он пропадал на реке, то исследуя ежегодно наполняемые половодьем озёрца и протоки, то забираясь на возводимый заново каждую весну понтонный мост.

На правый берег с его откосными сахарно-меловыми горами Василёк не ходил: слишком уж резко Дон-батюшка там набирал глубину. Да и течение уносило наживку за какие-то секунды. Замучаешься перезабрасывать.

Нет, мальчик любил тихие заводи, куда заплывала отдохнуть от стремнины и зловещих глубин всякая рыбья молодь типа голавликов и краснопёрок.

Он даже изобрёл для себя новый метод ловли без грузила и поплавка. Весь мир уже давно знал этот метод как ловлю нахлыстом, но советский телевизор не больно-то показывал, как этот самый мир ловит рыбку себе в удовольствие.

Сотни луговых кузнечиков извёл Василёк, отправляя их на крючок как наживку для стремительных хищников. Но зато и результат у него был налицо: каждый вечер приносил он в хату целую связку упругих рыбёшек.

– Кормилец! – ласково называла его бабушка. – Кажинный день риба на столе!

– Бездельник! Хучь бы воды под яблони натаскал… – ворчал себе под казацкий длинный ус дед, не отрываясь от чтения газеты «Правда». – Я вон надысь* тридцать вёдер с журавля приволок!

Василёк ничего не отвечал деду. Только выпивал залпом поднесённую бабулей пол-литровую банку парного молока, съедал нехитрый ужин и ложился спать. Снились ему в основном сны про трофейных голавлей и язей, которых он вытаскивал из Дона после упорного вываживания.

Бабушке, хлопотавшей по хозяйству с первого света и до кромешной темени, не снилось ничего.

А деду, суровому ветерану всех коллективизаций и войн, снилась упорная борьба не на жизнь, а на смерть с врагами коммунизма и пособниками мирового империализма.

В тот день, встав чуть позже бабули, которая уже успела подоить корову и отправить её в бредущее мимо дома стадо на выпас, Василёк решил пойти рыбачить на понтонный мост. Ранним утром по мосту, как правило, никто не ездил, и смотрящий, дородный дядь Валера в прорванном под мышками и выцветшем от старости тельнике, появлялся на рабочем месте уж никак не раньше половины восьмого.