Я не могу больше оставаться между небом и землёй. А потому два года назад я покорился стихии куда более мощной, чем земля: я доверился воде, и она повлекла меня вперёд к неизведанному, навстречу неопределённому. Враждебность и смута тогдашнего Парижа погнали меня прочь^>1, аж до самых сербских вод Адриатики^>2, вынудив меня ознакомиться с кое-какими новыми свойствами того мира, который принято считать и варварским, и цивилизованным одновременно.

Зимнее расписание было ещё в силе, и отплыть из Венеции мне не удалось, а потому на борт судна я поднялся в Триесте. Что ж, не повезло мне и не повезло Венеции, ведь я нет-нет, да и увижу что-нибудь такое, чего не замечает никто другой!

И вот, в первый день февраля корабль, названный в честь достопамятного сербского города Дубровник (Рагуза)^>3, вёз меня вдоль сербского побережья, мимо исторических земель Далмации, которые именуются Приморьем.

Так я впервые очутился в Югославии^>4. Поскольку уходящая из-под ног европейская почва представлялась мне в ту пору неблагоприятной, я решил укрыться на Балканах и приплыл в те края в поисках утраченной идеи.

Однако путешествие по итальянской части европейского континента приятным было не назвать, скорее, совсем наоборот!

В купе, да и, пожалуй, в целом вагоне экспресса «Париж – Венеция» я ехал один. И если бы итальянские службы не считали нужным назойливо будить меня каждые десять минут на протяжении всего пути через Италию – то есть всю ночь напролёт, – я бы благополучно забыл, что еду по стране, которая ведёт войну. Чёрные рубашки донимали меня нарочно, тут уж сомнений не было, но и я не плошал, делая вид, что ничего не вижу и ни о чём не догадываюсь. Если память мне не изменяет, поездка моя пришлась на период эфиопской кампании, когда император Хайле Селассие явил миру ярчайший образец благородства и доблести. Ведь пока итальянцы захватывали Эфиопию, окрестив вторжение цивилизаторской экспедицией в варварские земли, негус вёл себя как самый достойный человек на свете^>5.

Несчастное колесо истории! До чего же оно шаблонно!..

Итак, я был вынужден притворяться, что сплю как убитый, но тут заявились ещё и военные патрульные и к четырём утра подвигли меня на то, чтобы распрощаться с амплуа мирного пассажира и вступить с ними в перепалку. Следом за военными пожаловали перекупщики валюты и, порядком запудрив мне мозги рассказами о некоей дополнительной пошлине, заставили меня обменять франки на лиры – разумеется, по совершенно грабительской ставке. Должно быть, на международном языке вроде эсперанто всё это зовётся пропагандой итальянского туризма.

На другой день уже в Венеции, на вокзале, какой-то депутат белградской скупщины[1], который возвращался из Лондона с похорон короля Георга V и всю дорогу ехал в соседнем вагоне, подошёл ко мне, приняв меня за торговца. Какая небывалая проницательность! Меня, конечно, сие происшествие изрядно позабавило, только я никак не пойму, почему Югославию так мало заботит уровень её зарубежного представительства.

«Дубровник» едва ли отличается от остальных кораблей. Удобства там весьма скудные, зато сюрпризов хоть отбавляй. Естественно, о чём-то подобном я догадывался, но реальность превзошла все мои ожидания. Во многом дискомфорт вызван политическими обстоятельствами, но не станем углубляться в описание этого смертоносного для послевоенной Европы вредительства, ведь заграничная выучка обитателей сербского побережья (бывшей Далмации) – история уже вчерашняя, а не сегодняшняя. Венеция, наполеоновская Франция, Австрия – все они побывали там до Сербии. Так что поразило меня у них не столько пресмыкательство перед иностранцами, сколько пренебрежение к собственным землякам и освободителям. Презирая всё сербское, они, выходит, презирают самих себя.