– О близком человеке грустите?

– Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.

– С ней всё в порядке?

Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.

– Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.

– А она об этом не знает?

– Нет.

– И вы получите от неё очередной шрам?

– Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.

Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.

Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.

– Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?

– Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.

Палашов тут же встал и принёс паспорт из комнаты. Он протянул его Миле.

– Двадцать третьего июня семьдесят третьего года, – сказал он ей спокойно ещё до того, как она успела открыть паспорт.

– Вы на десять лет меня старше… Довольно удачная фотография!

– Себрова Мила Олеговна.

– Что это вы? – удивилась девушка.

– Если бы Ваня не умер, ты бы вышла за него замуж, ведь так?

– Я не знаю…

– Он же порядочный парень, он бы предложил.

– А вы предлагали кому-нибудь?

– Нет.

– Значит, вы непорядочный парень?

– Нет, непорядочный. Я же работаю в правоохранительных органах. Там порядочные ребята без шрамов на душе и теле не работают.

– Что в правоохранительных органах нет женатых мужчин? Зато вы смелый.

– Никакой я не смелый. Я просто везучий на всякую хрень. И вообще речь не обо мне.

– Тогда чего вы ко мне лезете с поцелуями, если я о вас разговаривать не должна?

– Прости. Минутная слабость. Я уже давно не лезу.

– Да. Как раз с этого утра больше ни разу не приставали.

– А что, надо?

– Нет.

– Вот и не напрашивайся!

Мила встала и отошла от него подальше, повернувшись спиной.

– Расскажи мне лучше, где и на кого ты учишься. Это для протокола, а не для меня лично.

Она обернулась.

– Для вас лично я бы слова больше не сказала.

– Да? А я надеялся ещё много слов от тебя услышать. Мне с тобой завтра часа четыре в одной машине сидеть.

– Можете и не сидеть. Вас никто не заставляет.

– Так. Ну, всё. Хватит! А то я за себя не ручаюсь.

– Что, бить будете?

– Да. Ремнём по заднице. И кто знает, куда это меня заведёт.

Он подошёл к ней вплотную. Она вздёрнула подбородок и вызывающе уставилась ему в глаза. Он смотрел на неё и думал: «Вот сейчас бы я тебя, язва, расцеловал. Да ты, похоже, только этого и ждёшь. Но нет, не дождёшься! Сначала: поцелуй меня, – а потом: но ты ведь обещал не трогать! Не на того напала!»

Он отошёл от неё к плите, возле неё стояли тарелки с остывающей едой. Евгений Фёдорович подхватил их и перенёс на стол, а бумаги положил на свободный стул. Подошёл к Миле и со словами: «Ни слова больше, а то аппетит и так испорчен», – нежно в поясницу подтолкнул её к столу. Она повиновалась, но ела так, словно уговаривала себя перед каждым кусочком проглотить его. К нему аппетит вернулся, стоило только приняться за еду.

– Мила, ты хорошо готовишь. Вкусно, – жуя, сказал Палашов.

– Мы ведь живём с мамой вдвоём. Рассчитывать больше не на кого. Или я готовлю, или она. Я её подменяю иногда.

– А с папой ты часто видишься?

– Можем видеться несколько дней подряд, а можем не встречаться месяца два. Но я звоню ему в любое время дня и ночи. Мама с ним чаще видится, чем я. Они любовники, с самого начала, сразу после развода. Смешно только, что они зачем-то это скрывают от меня. Но, конечно, я всё знаю. Правда, им ничего не говорю, поэтому они, наверное, думают, что им удаётся держать меня в неведении.