– Ай! – слышу я свой крик как будто со стороны, успевая крикнуть раньше, чем подумать это самое «ай» (да и можно ли его вообще подумать?).

Это я свалилась в кювет, неосторожно ступив и слишком сильно прижавшись к обочине. И вот я падаю, одной ногой плотно увязнув в глубоком, как мое подсознание, комаровском снегу. Вторая нога напоминает накренившийся в результате пары попаданий в судно флагшток, все еще держащий флаг, но уже скорее для галочки, нежели для гордого и красивого хода по морской глади. Выражаясь бытовым языком, нога у меня задрана вверх под углом примерно шестьдесят градусов, а остальное тело сложилось не поддающимся описанию вензельком.

Машина Николая останавливается. Стало быть, сейчас он ринется меня спасать из этого унизительного во всех смыслах положения. Джентльмен, что тут скажешь. Но чистота эксперимента нарушена. Не свались я в кювет, неизвестно, остановился бы он или проехал мимо. Однако история не терпит сослагательного наклонения. Поэтому и продолжается именно так, как предполагают обстоятельства.

– Валерия, вы в порядке?

Ах да, я же еще и Валерия. Черт бы побрал эти обстоятельства.

– Да-да, все хорошо, – беззаботно смеюсь, – ни один кролик не пострадал. Кажется.

– Давайте руку.

Даю руку. Без посторонней помощи сейчас не обойтись, приходится это признать. Одним уверенным широким движением он вытягивает меня, словно золотую рыбку из синего моря, и я обретаю если не человеческие, то хотя бы антропоморфные очертания. Самое время вопросить: «Чего тебе надобно, старче?» Но он не старче, конечно. За один миг я успеваю подумать о том, что у него красивые глаза и очень стильный шарф, который оттеняет их, и жалею о том, что мы оба в перчатках и что первый раз, когда наши руки соприкоснулись, обусловлен не медленным неотвратимым притяжением, а технической необходимостью, при которой, уж конечно, не возникают ни мурашки, ни головокружение, ни прочие побочные эффекты первого, еще ничего не обещающего, но самого важного прикосновения.

– Почему-то в такие моменты чувствуешь себя героем романтического фильма, – перебивает мои мысли Николай, и очень вовремя.

– Ну да, девушка попадает в беду, ее спасает прекрасный принц, они смотрят друг на друга, их уста соединяются в поцелуе, торжественные аккорды, белая фата, солнечный луг, титры, – подхватываю я.

Николай смеется, и совершено не похоже, что он собирается меня поцеловать. Значит, луг и титры исключены.

– Давайте все же привнесем некое новаторство в этот предсказуемый жанр.

– То есть целоваться не будем? – перевожу я его мысль

– Ну, может, не сейчас. Иначе придется где-то искать луг, а потом сразу титры – а мы еще столько можем рассказать друг другу.

Больше всего на свете мне хочется в этот момент именно что поцеловать моего спасителя, потому что, кажется, он знает то же самое, что знаю и я. И что невозможно рассказать словами, именно поэтому все время рассказываешь что-то другое, но именно поэтому же не можешь наговориться.

– Вы на кладбище? Простите, что меняю жанр нашего фильма этим неуместным вопросом.

Я смеюсь:

– Да, на кладбище. Туда одна дорожка.

– Это верно. – Теперь уже смеется Николай.

– Сегодня день рождения дедушки.

– Который с балкончиком?

– Да, который с балкончиком.

– Он был писателем? Или, может быть, музыкантом?

– Нет-нет, он был врачом. Офтальмологом. Просто построил тут санаторий и занимался реабилитацией творчески работников. Любил культуру, так сказать.

– Вот оно как… А у меня здесь похоронена бабушка. Она была балериной. И какое-то время даже танцевала в Большом театре.

– Ого. А почему она похоронена здесь?