… И вновь, над головою затряслись кроны хвой и берёз, осин и ольх. И вновь, как будто в повторении, дрожало небо в тёмно-сером тумане. Лицо Макария щекотала, чья-то косматая шерсть – не отстранить….

Гудел натугой автомобиль, прорываясь куда-то в тревогу и неизведанную мглу.... Висела в дрожанье бледная луна и порой закрывалась силуэтами молчаливых людей, как будто дразня своей прерывистой блеклостью.

«Куда-то меня, всё-таки везут! Но, зачем?», – с трудом сообразил, лежащий в кузове, Макарий….

… Дышало жаром и пахло, чем-то, давно забытым и необычно приятным. Клокотало тихим урчаньем, что-то, в этом огнённом жерле тишины.

– Вот и сила к тебе явилась, и уходить не собирается! Да и как она может уйти от такого молодца! Вот, так и должно быть! – услышал Макарий тихий старческий голос.

– Ты, сынок, целых пяток дней был вне себя. Уж, какой ты был дрожащий, я то, знаю. Да и как тебе по-иному быть: ведь изранен весь. С войны, что ли пришёл, или как?

В открытой русской печи горели дрова ровным домашним огнём. Из этого очага, длинным ухватом доставала чугунок древняя старушка, притом, обращалась к Макарию:

– Вовремя тебя ко мне привезли. Ещё бы чуток и настиг бы тебя «антонов огонь». Спасибо скажешь Агриппине! Молодец она в этом! Настрадавшаяся девушка, что и сладу никак в её жизни нет. Бегает она к тебе по несколько раз в день: как бы небыло беды. Филя, этот, уж больно нехорош в себе. А ты, пока полежи, освойся в доме моём, да уж, сколько тебе надо здесь быть, не прогоню и на час!

Тикали на стене часы-ходики, мигали Макарию глазами котика. Печь несла уют и тепло, давно забытое в одинокой жизни. Ковром на полу, расстелилась душистая трава. От белой стены глядели образа в золотистых и серебристых окладах. В красном углу, под божественным ликом, горела лампада мерцающим и таинственным огнём.

Этот свет мерцанья добавлял необычность происходящего и понимания всего, что есть в мире этом.

– Ты лежи-лежи! И не вздумай пока вставать с кровати. Устал видимо очень ты от жизни испытаний: ничего, это бывает. Терпи, как говорят, крепче будешь. Я вижу, что грехов у тебя немного, а столько, как и положено быть: без них то, как жить? Никому нельзя, да и нет таких безгрешных. Разве что – святые люди, что в иных сейчас мирах!

– Вот, я тебе приготовила напиток травяной, уж, постарайся эту горечь выпить. Агриппина сказала, что звать тебя Макарием, – худенькая женщина преклонных лет, заботливо подала Макарию кружку и, вздохнув, тихо продолжила:

– Всё в мире от природы: святое и мирное. Только надо принимать её, эту природу, чистой душою своей. Вот тогда в мире наладиться жизнь и её предназначение всему настоящему.

Макарий осмотрел маленькую избу на три узеньких окна. Над ним нависал неровный потолок из густых разных брёвнышек. Сколько лет этому дому, по всем признакам, дано оценить, видимо, только седому времени.

– Простите, меня! И… здравствуйте! Где это я нахожусь, вот так, неожиданно, и зачем, здесь? Вы, уж, меня извините, я сейчас уйду, не беспокойтесь об этом….

– Куда это ты пойдёшь? За, каким-таким правом: упасть где-нибудь на пустой дороге? Нет! Эта дорога тебя уже ждёт, и очень спешит куда-то увезти. Но ты не соглашайся, а послушай Агафью! И лежи здесь, до полного выздоровления и набирания сил.

И будто в подтверждении этих слов, остановилась возле дома, какая-то, машина и ржаво хлопнула дверью.

В дом без стука вошёл средних лет милиционер. По виду – усталый и очень измученный человек.

Это, Макарий, заметил сразу, как тот вошёл и понял, что он к нему.

– Ну и зачем тебя ко мне принесло, Георгий? Чарок я не наливаю, так зачем же, скажи?