Возвращение домой было малорадостным – угрюмые, тревожные, растерянные лица. Мама на нервной почве потеряла возможность самостоятельно двигаться и оказалась прикованной к постели. Началась эвакуация многих учреждений города, в том числе Фармацевтического института, в котором работал папа. Руководство института (директор Волынская Мария Борисовна) поручило папе подготовить оборудование к эвакуации, а затем сопровождать эшелон до Ташкента. Начали собираться и сотрудники института, в том числе наша семья. Количество вещей, которые разрешалось взять с собой, было строго ограничено. Помню, весь багаж уместился в один большой кожаный чемодан и какие-то узелки, все было готово к отъезду… Но покинуть город нам не удалось.

Директриса, узнав о состоянии мамы, отказала моему отцу в эвакуации семьи, мотивируя свое решение тем, что его жене понадобится лежачее место. Никакие папины попытки переубедить начальство ни к чему не привели – несмотря на то что в семье был малолетний ребенок. Папа был возмущен до предела: эта женщина, отказавшая ему в эвакуации семьи, на глазах у изумленной публики грузила в отдельный вагон весь свой домашний скарб вплоть до вазонов с фикусами. Как стало потом известно, такие безобразия в то лихое время творились не только в этом институте.

Нелестные отзывы о директрисе как о человеке довольно неприятном, я слышала и раньше (моя тетя Оксана была студенткой этого вуза), но ее поступок по отношению к нашей семье был ниже всякой критики. В тот момент все мы, в том числе и папа, верили в то, что великий Днепр станет для немцев непреодолимой преградой и наши войска не допустят их скорого дальнейшего продвижения и захвата Днепропетровска. Поэтому у папы оставалась надежда, что, доставив оборудование до места назначения, он сможет возвратиться за семьей. Последнему не суждено было сбыться, так как этот эшелон с оборудованием был последним, который пересек Днепр, – затем мост был взорван нашими подрывниками.

Потом, при встрече после четырехлетней разлуки, папа вспоминал, что, уже расставшись с нами и находясь в удалявшемся от Днепропетровска поезде, думал о том, как вернется к семье. Он верил, что в ближайшее время немецкая военная машина будет остановлена и необходимость эвакуации исчезнет. Когда он поделился своими мыслями с военным, сопровождавшим эшелон в Ташкент, тот был немногословен и сказал: «Гурьич, смотри, мы переезжаем Днепр, и как только достигнем противоположного берега, мост будет взорван. Мы последние, кто покидает город». Это и произошло прямо на папиных глазах. Тогда он понял, что обстановка гораздо серьезнее, чем всем нам доселе представлялась. И мысли о возвращении следует, как он выражался, «похерить».

Итак, папа уехал, а мы с неподвижной мамой, пожилой бабушкой и четырехлетней сестрой Тамарой остались. Для всех начиналась неизвестная, трудная, совсем непривычная другая жизнь. Кто в ней уцелеет, окажется победителем или побежденным – покажет время. Тем не менее надо не теряться и приложить все усилия, чтобы оказаться в числе первых.

Вскоре мы стали очевидцами того, что происходит с нашими войсками. Картина была угнетающая и безрадостная. Мимо нашего дома тянулась вереница отступающих красноармейцев. Днем, а иногда и ночью в каком-то хаотичном беспорядке передвигались изможденные, с отрешенными лицами, в пропитанных потом пыльных гимнастерках солдаты. Иногда обращались к нам с просьбой дать попить водицы, и мы наперегонки бежали за водой, чтобы хотя бы так им помочь. Говорить о куске хлеба не приходилось, так как такового у нас в наличии не было, и они, конечно, об этом знали. Немецкие оккупанты, как потом оказалось, такой скромностью не отличались и воровали все, что, как говорится, плохо лежит, – хотя то, что имелось, было малосъедобным. Так, однажды солдат «победоносной» армии стащил прямо с горячей плиты приготовленные бабушкой лепешки из мерзлых очисток картошки. Но сейчас речь идет о наших солдатиках.