Арина с внучками Нюрой и Дусей чистили резаную лопатой картошку, которая не подлежала хранению.

– Будя, сонце заходить, надобно разбудить её, а то голова будя болеть, – поглядела Арина в сторону Манюшки и добавила: – У 28-м, кады их раскулачили, дак она как Дуся была, а зараз гляди, как уремя летить, уже невеста навыданьи.

– Маманя, какое выдания! Долго ишо надо выхаживать, коли б не дыхала, дак покойница и усё. Аж откуля бедненькая пришла. Усе слухайте за Манюшку, нихто никому ничево не гутарить, хоч хто и пытать будя. А она нихай у хате да базу. Не дай господи ишо раз забяруть, помреть. – Докормив ребенка, Раиса положила в люльку.

– Дак мы с отцом гутарили, дак он уже усем наказал, – вытерала слезы краем завески Арина.

– Нюра, покачай люльку, нихай спить да растеть братец твой, – и сама подошла к Манюшке. Просывайся, сестрица, снце заходить, ишо голова будя болеть.

Манюшка открыла глаза и заплакала. То был плач ребенка, уже столько пережившего и повидавшего горя. Раиса стала целовать её лицо, руки.

– Успокойся, Манюшка. усёж уже, считай, ты ужо дома, у родных местах. Мы ж тибе не обидем, как своих деток, буду любить тибя. Рассказывай, как там у Сибири наши, – со слезами на глазах Раиса обнимала Манюшку.

– Наши? Какие там ужо наши? Папаня один там осталси, коли ишо не помер. Маманя уже лет пять как померла, а за нею и браты, как начала их валить чахотка, дак усе и перемёрли. Чажолая у них работа, лес валяли, а у Сибири зима длинючая, морозы крепкие. Мы усе жили у землянке. Там усе у землянках, костер затопють, тепло, тольки дыму дюже много. На хвои спали – ни пярин, ни подушек. Картоху мёрзлую варили да ели, хлебу по сто грамм, и то по какимся бумагам давали, по карткам. И холод, и голод. Ишо кедровых орехов у шишках насбираем, пакалупаем да камянюкою набьем, и как горсточку съем, тады и воды усласть напьеся. Люди, как мухи перед Покровом помирали. Дак папаня мине и отправил, говоря: Иди, дочка, може, выживешь, дойдешь до дому, до братки, Александра.

Арина слушала и крестилась, приговаривая:

– Царство небесное их душечкам, царство небесное Ефросиньи и её сыновьям: Денису, Федору, Михаилу, Степану и Алексею.

Крестясь, она подошла и зажгла лампаду, висевшую перед иконами.

– Нихай погорить, господи праведный, усе перемерли, а какие ж ребята были.

– Манюшка, как же ты сама ишла? Александр Павлович с дитями какуюсь картку разглядывали. – Дак я слыхала, што дюже далеко, да ишо леса и реки большие. – Как же ты, Манюшка, одна? – еще крепче обнимала Раиса измученную голодом, горем и страданиями Манюшку.

– Дак, проводил мине папаня. По тайге шли удвоем долго, а кады вышли на дорогу большую, переночевали уместе. Утром, кады снце начало усходить, он сказал: « Утром сонце будить у спину светить, у обедах у левый бок, а у вечере прямо у лицо. Так усе уремя, аж до самого дома.» Вот бумагу дал, – она вытащила из – за пазухи аккуратно завернутую в тряпку бумагу, на которой были записаны хутора, станицы, станции, города, реки и речки. – Усе энто он писал как ишо туды, у Сибирь гнали, – Манюшка показав бумагу, стала снова заворачивать её в тряпку и положила за пазуху.

– Манюшка, а иде ж ты грамоте навчилася, чи у школу ходила, чи как? – спросил всё время молчавший дед Осип.

– Да папаня научил, на речке песок разровняить, возьметь, палочку и мене дасть и пише буквы, и мине говорить, какие, а потом я пишу и читаю, вот и научилась, – с детской гордостью рассказывала Манюшка.

– Манюшка, ну а чиво ж сват Павло Иванович не пошёл домой уместе с тобой? – интересовался Осип.

– Он сказал, што уже не дойдеть и будя помирать у Сибири. – все притихли, переваривая горестные новости, принесенные из Сибири.