Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.

Я в молодости на дымовой сушильне работал, сказал он. Это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают…

Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.

Боже мой, устало пробормотал гигант. Боже.

Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего гиганта, отхлебнул. Гигант посмотрел на него.

Боже, как я ненавижу здесь все!

Длиннолицый согласился с ним.

Не ты один, приятель!

Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…

И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.

У тебя, приятель, случилось что? спросил длиннолицый.

Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты. Это Содом. Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!

Сумасшедший, он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша.

И ты, сказал он, я тебе череп раскрою. Морда ты разбойничья. Так раскрою, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!

Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку, произнеся тост:

До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками!

И, возвестив громким голосом, принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до звериного безрассудства; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.

Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный; бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.

Так вот, на чем я остановился, спросил длиннолицый, ах да, перелопачиваешь солод…

Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.

Сукин сын! сказал гигант.

Длиннолицый проследил направление его взгляда.

Этот сукин сын, рявкнул гигант, этот подонок!

Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.

Это ты, это ты!

Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами; уши у них были проколоты, а в носовую пазуху под хрящом продета косточка. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.

Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами. Холидей посмотрел на гиганта, щурясь и заслоняясь связанными руками.

Это он, это он!

Кто?

Гигант трахнул кулачищем по столу. Одна из ножек переломилась, и в последний момент полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.

Это ты, ублюдок!

Гигант плюнул Холидею в лицо. Холидей подскочил с места.

С ума сошел, я тебе пасть порву!