Спустя некоторое время нерукотворные краски стали меркнуть и удаляться за горизонт, потом они превратились в едва заметную игру света и погасли.

– М-да, жалко, – с сожалением пробормотал Витька. Ему хотелось смотреть в небо еще и еще.

– Ну да ничего, – потер он рукавицей замерзший нос. – Впереди у меня еще целых две зимы.

После этого Витька стянул с головы заснеженный капюшон, отряхнул рукавицей такие же штаны и, повертев уставшей от автомата шеей, сошел по сколькому трапу на пирс.

– Гав! – внезапно раздалось со стороны КДП[5] и оттуда, по наклонной аппарели в его сторону, понеслись две неясных тени.

– Здоро́во, Бой! – отводя лицо от морды радостно бросившего на его плечи лапы сенбернара, – весело рассмеялся Витька. – Да ты никак с подругой?

– Гав! – ответил тот и, опустивший наземь, согласно завилял хвостом.

Прибежавшая с ним молодая лайка вкусно обюхала Витькины сапоги и сделала то же самое.

– Понял, – сказал Витька, – стянул зубами рукавицу, извлек из кармана канадки два куска сахару и поочередно попотчевал им гостей.

Те с достоинством захрустели и стали пускать слюни.

– Ну, как, вкусно? – потрепал Витька за мощную холку сенбернара.

– У-у, – довольно пропел горлом Бой, а его подруга облизнулась и выжидательно уставилась на матроса.

– Все, больше нету, – развел тот руками.

После этого гости поочередно лизнули ему рукавицу и, дружелюбно помахивая хвостами, с достоинством направились ко второму вахтенному.

Та все повторилось, после чего визит закончился и, весело играя, лохматая пара умчалась в тишину ночи.

А она набирала обороты.

Мороз крепчал, и небо украсилось сонмом звезд, ледовый припай вокруг лодки незримо увеличивался, и натягивал швартовы, на которых вырастал пушистый иней.

Витька снова натянул на голову капюшон, поддернул до предела замок канадки и, притопывая сапогами, стал прохаживаться вдоль пирса.

Спустя некоторое время они с Лешкой (так звали соседа) снова подымили в морозном воздухе, лениво перебросились парой фраз и продолжили ночное бдение.

Когда вахта перевалила на вторую половину, ноги у Витьки изрядно настыли, шея и плечи онемели от тяжести автомата, а на едва проклюнувшихся усах закуржавился иней.

– Колотун, бля, – едва ворочая губами бормотнул он, и стал приплясывать на месте.

Минут через пять стало чуть теплее и, наращивая успех, Печенкин заорал матерную песню

сипло тянул он, и представлял то, что пел.

– А ну, Витек, давай еще! – донесся от соседней лодки голос Лешки.

– Даю! – утер нос Витька и с воодушевлением продолжил:

– Это ж надо, душевная какая песня, – проскрипел валенками Лешка к Витьке, когда тот закончил последний куплет. – Перепишешь?

– Можно, – с достоинством качнул тот головой. – После смены.

А ночь снова изменилась.

Теперь с моря прилетел влажный ветер, по небу поплыли облака, и по канадкам моряков забарабанил ледяной дождь

– Не иначе к утру к утру будет оттепель, – утирая мокрое лицо, сказал Лешка.

– Хорошо бы, – кивнул Витька, и они стали слушать, как звенит пирс.

До конца вахты оставался ровно час.

В широкие зеркальные окна учебного цикла главного корпуса «Пентагона»[6], выходящие на бескрайнюю даль пролива, льется мягкий свет вечернего заката.

Закончились очередные занятия по изучению нового ракетного крейсера, который ждет нас на стапелях в Северодвинске.

Цикл пуст и только мы со Славкой Гордеевым, оставленные в нем для уборки, завершив работу, сидим на широком подоконнике одного из окон.