Витька рванул в другую крайность. К изумлению заведующей школьной библиотекой, формуляр «ученика 10Б класса Федорчука В.» стал заполняться именами русских и советских поэтов. К сожалению, в школьной библиотеке не нашлось ни Поля Элюара, ни Артюра Рембо, ни даже какого-нибудь замшелого Франсуа Вийона с не менее заплесневелым Робертом Бернсом в переводе Маршака.

Ярослав Смеляков был отринут сразу и с негодованием. «Хорошая девочка Лида» осталась второстепенным персонажем комедии «про Шурика». Маяковский – отставлен в сторону с глубочайшим почтением, ибо «все мы немножко лошади». Цветаева с Ахматовой даже не рассматривались в качестве претендентов на овладение разумом юного поклонника русской поэзии. Проклятый мужской шовинизм? Возможно. Скорее всего, но не только. Еще и юношеский максимализм и крайняя степень нонконформизма. Хотя гендерный принцип был возведен в абсолют надолго. И… на этом завершилась третья бутылка пива.

Настоящим открытием для Виктора стали стихи Левитанского и Межирова, а когда он услышал, как их, пробирающие до самых глубин юного сознания, строки удивительно точно ложатся на гитарную музыку, судьба его пристрастий была решена. Даже потом, в Афгане, он смог пронести это, самое яркое, почти детское, впечатление через все полтора года нелегкой – и чего уж там, опасной, ведь война – службы на чужбине.

Сверстники и сослуживцы тоже пели под гитару. Но они пели Высоцкого и Розенбаума, реже – Окуджаву и Визбора. Однако – и это даже странно, поскольку умом он понимал: песни хорошие, – они не затрагивали в душе Виктора ровным счетом ничего. Не шли ни в какое сравнение с настоящей, с точки зрения Федорчука, поэзией. Рожденной, как он тогда считал, не разумом, но сердцем. И, что самое главное, на любимых поэтах детства ничего не закончилось. Новое время, новые имена. Не зря же он так долго собирал свою коллекцию песен, оставшуюся там, далеко в будущем. Сейчас, напевая вполголоса, Виктор перебирал их в памяти, как пушкинский скупой рыцарь золотые монеты в сундуках. Каждая несла с собой частицу прошлого, которому еще только предстояло случиться в будущем, полустертые воспоминания и ослабевшие, но все еще окончательно не выдохшиеся эмоции. Тихую улыбку и скупые мужские слезы. В них, в этих песнях, была, если разобраться, большая и лучшая часть его, Виктора Федорчука, жизни.

И вот уже шестая бутылка закончила свой путь под столом.

«Не хватило… – с пьяным сожалением подумал Федорчук. – Но была же заначка. В кармане пальто, – по означенному адресу обнаружилась плоская фляжка с коньяком. – Ну, по полста грамм, и баиньки».

Засыпая, он видел перед собой фотографии детей и внуков и улыбался, забыв о том, что совершенное прошлое теперь перешло в разряд несбыточного будущего.

Утро, как и ожидалось, вышло на редкость мерзким. «Зарекалась ворона против ветра срать», – грубая, но верная, пословица, вспомнившаяся как нельзя некстати, лишь усугубила симбиоз мук телесных с муками совести.

«Вроде не мальчик уже, а пиво с коньяком мешаю».

Впрочем, что там пиво с коньяком! Вот с текилы бодуны такие, что кажется – весь порос колючками, словно кактус. Но в отличие от растения – колючками внутрь.

С этими невеселыми мыслями Виктор пошел в душевую и обнаружил, что кран там только один. И текла из него, как подсказывало шестое чувство, отнюдь не горячая вода. С криком: «Эх ты сила эпическая!» – Федорчук резко повернул задвижку крана до упора. Сказать, что вода была просто холодная, значит обидеть воду, поступавшую, судя по всему, из подземной скважины где-то неподалеку.